Евгения Сергеевна Сафонова - Смерть и прочие неприятности. Opus 2

чем тебе — другое дело.

— Утешаюсь лишь тем, что ты тоже не идеал, — сообщил Герберт с усмешкой, смягчившей и без того не обидные для нее слова. — Знаешь ли.

— Да что ты говоришь. По-моему, я само совершенство.

Судя по усмешке, так и не покинувшей его губы, ее иронию он все-таки слышал прекрасно.

— Совершенство — статика, — сказал он затем. — Оптимальный результат. А результат всегда — нечто конечное. То, что достигло одной идеальной точки, застыло в одном идеальном моменте. Форме. Состоянии. А ты просто невероятно… живая.

Учитывая Евино состояние, слова здорово ее позабавили. Как и сама ситуация. Нормальная влюбленность непременно включает в себя период идеализирования и боготворения, когда свет любви (или того, что ты таковой считаешь) заслоняет для тебя все темные пятна на его источнике. С этого все начинается — и одновременно с ним чаще всего заканчивается. Слишком велико разочарование, когда свет блекнет, и ты вдруг видишь на своем личном солнце все то, чего предпочел бы не видеть.

Опыта отношений, начинающихся с того, что на носу у обоих сразу красуются прекрасные черные очки с надежной защитой от ультрафиолета, у Евы еще не было.

— Пожалуй, ты прав. Предпочту быть живой. — Она рассеянно поскребла кончиками пальцев по его груди, прикрытой тонкой тканью рубашки: каким-то кошачьим жестом, пытаясь найти в себе смелость задать рвущийся наружу вопрос. — А ты… когда в меня… — не решившись произнести то, что хотелось, по причине тошнотворной тривиальности последующего слова, она сдалась и произнесла другое — надеясь, что Герберт поймет. — Я до последнего не видела, чтобы я тебе нравилась. А тому, что видела, не хотела верить.

— И все равно решилась сделать то, что сделала?

— В наших сказках поцелуй традиционно превращает чудовищ в принцев. Я понадеялась, что трюк сработает и здесь.

Он тихо рассмеялся. Ничуть не обидевшись на вновь золотившуюся в словах иронию. А Ева, гревшаяся его теплом — в прямом и переносном смысле, — понадеялась, что ему все же не слишком холодно. Она прекрасно помнила, как в свое время фырчала Динка, когда замерзшая Ева заползала к ней под одеяло, и как вопила сама Ева, когда сестра отвечала ей тем же: даже горячая сестринская любовь не могла компенсировать дискомфорт, возникающий, когда к твоим нагретым босым ногам прижимается нечто, по ощущениям сильно напоминающее снеговика. Ева не особо понимала тех девочек, что страстно вздыхали по прекрасным, сверкающим и холодным как лед вампирам; и мысли об ощущениях во время первой брачной ночи с тем, чей тактильный портрет похож на мерзлую статую, ее не особо прельщали.

Впрочем, сейчас между ними была одежда. Везде, кроме губ и ладоней. И, судя по всему, к холоду Герберт привык.

Профессия обязывала.

— Когда ты играла. Наверное. — Некромант задумчиво накручивал ее волосы на палец, обвивая ноготь бледно-золотистой шелковой прядью. — Может, раньше. Просто в тот момент понял.

— Так хорошо играла?

— И это тоже. — Он помолчал. — Когда ты играешь, ты… другая. И одновременно нет. Как будто суть пропустили сквозь хрустальную линзу, и вместо тихого мягкого света в глаза вдруг бьет слепящий луч.

Ева потупила глаза, изучая узор, черной шелковой ниткой вившийся по вороту его рубашки. Недоверчиво-польщенная — и тихо радующаяся, что, судя по всему, волшебное действие поцелуя не преуменьшали. Особенно когда за ним следует еще десяток-другой.

Может, завтра, проснувшись, он снова закроется. Может, завтра ей снова придется пробиваться сквозь стены. Но пока между ними царила та удивительная, безыскусная, почти невозможная степень откровенности, которой Ева не ожидала даже от себя.

Все черные очки виноваты. Не иначе.

— Никогда не любила смотреть, как я играю. На записях, — буркнула она, пытаясь скрыть смущение. — Всегда казалось, что я на сцене безумно смешная.

— Почему?

— Я за инструментом часто такая… насупленная. Хмурая. Когда мне трудно. А когда не трудно, улыбаюсь, как сумасшедшая.

— Ты просто погружаешься туда, где абсолютно забываешь о себе. Или возносишься. Растворяешься в том, что делаешь, в том, что любишь. Это прекрасно, а не смешно. И у тебя появляется такая трогательная морщинка на переносице… — позволив золотистой пряди размотаться и упасть на его рубашку, указательным пальцем Герберт коснулся ее подбородка, заставив Еву приподнять голову. — Вот здесь.

Когда он --">