Олеся Витальевна Строева - ДАзайнеры

переулке. Всю дорогу домой его улыбка не сходила с ее лица.

На следующий день с наступлением сиесты она вновь вошла в Сфакион. Побродив по улочкам в поисках подходящего места для рисования и не обнаружив ни одного закутка с тенью, вышла к вчерашнему переулку. Кафе оказалось пустынным, и она с облегчением уселась за крайний столик с видом на улочку, карабкающуюся вверх горбатой мостовой с симпатичными цветками, балконами, антеннами, выступами и кошкой, спящей посреди дороги. Официант сонно вынес ей из темной прохлады барной стойки кофе и воду со льдом.

Заканчивая очередной этюд, она почувствовала легкий ветерок, развеивающий послеобеденный зной, и до нее стали доноситься звуки оживающего городка. Отложив в сторону картинку, она снова увидела вчерашнего собеседника. Он сидел на том же месте с неизменным стаканом вина в руке. Она махнула ему, и, как вчера, он подошел оценить ее работу. Одобрительно кивая, он улыбался.

– Fortunatto, – сказал он, протягивая свободную руку.

Она тоже представилась.

– My house, – объяснил он, показывая на дом, в котором находилось кафе.

– А-а, – закивала она. – I'm from Z.

– Z? – недоуменно покачал он шевелюрой, слегка тронутой сединой.

Улыбаясь, он смотрел, как она складывает бумагу и мелки. Она встала, на сей раз кокетливо махнув ему рукой, и повернулась, чтобы уйти, как вдруг услышала родной язык:

– Не хотите ли посмотреть мой дом?

Она удивленно оглянулась.

– You – my house? – показывал он указательным пальцем на нее, а потом на свой дом, как ни в чем не бывало.

От неожиданности она пожала плечами, как будто не понимая, в чем дело, снова махнула рукой и поспешила вверх по улице. Но снова услышала вслед:

– Синьора, идемте, не пожалеете!

Она подумала, что перегрелась на солнце. Осторожно повернулась и увидела все то же улыбающееся лицо:

– You – my house! Guest! – кивал он, поднимая стакан.

Раздумывать было некогда, ей стало до жути любопытно.

– Ok, – сказала она и повернула обратно к кафе.

Он пропустил ее вперед в низкую зеленую дверь, выдолбленную в толстой белой стене. Внутри было темно и прохладно. Прижимая папку к себе, она озиралась по сторонам. Вверх и вниз уходила деревянная винтовая лестница с изящными перилами. Фортунатто щелкнул пальцами, и отовсюду полился мягкий свет. Он приглашающим жестом повел ее наверх. Внутри дом оказался удивительно просторным, и как в волшебном лабиринте, в нем открывались все новые и новые комнаты, переходы и лестницы. Каждая комната была заставлена старинными вещами, мебелью красного дерева и африканскими черными скульптурами, но больше всего там оказалось часов.

Часы были в основном дорогие, вставленные в богатые тяжелые оправы, украшенные скульптурными композициями с чернокожими красавицами или огромными масками языческих демонов. Бдительные глаза циферблатов глядели со всех сторон, отчеканивая секунды. Наконец Фортунатто предложил ей присесть на мягкий белый диван перед прозрачным столиком, в центре которого стояли большие песочные часы в золотом корпусе.

– You like? – спросил он, все так же смягчая «ль».

– Oh, yes! – восторженно ответила она.

– I lived Africa, – пояснил он, указывая на черные фигуры.

– I see, – отозвалась она.

Он подошел к большому старинному буфету и налил два стакана красного вина из темной узкой бутылки. Она сделала глоток и уловила звуки голоса Эллы Фитцджеральд, постепенно заливающего комнату… Yes my heart belongs to Daddy, and my Daddy belongs to my heart, – задвигались невольно ее губы. Все происходящее казалось странно знакомым, словно кем-то угаданным и нарочно подстроенным. Вино необычайно быстро ударило ей в голову, очертания предметов становились все более нечеткими. Ее привел в сознание голос Фортунатто, теперь он сидел в кресле в дальнем углу комнаты с трубкой в зубах.

– Где-то за пределами чувств, в пустыне разума, – услышала она сквозь пелену наваждения, – там, где смыкаются мир и земля в прозрачно-пепельной гармонии безвременья, в вечном и непрерывном теперь, куда есть вход и откуда нет выхода, – вас ждут. Там, в долине Ничто, для вас есть место. Там, в мире Пустоты, идет кропотливая работа: диспетчеры времени считают мгновения, фиксируют каждое уже-не-теперь, учитывают каждую песчинку часа, отмечают мельчайшие единицы вечности для того, чтобы люди здесь могли не помнить о «теперь», чтобы они забывались и терялись в блаженстве жизни, растворяясь в ее потоке. Но как только уже-не-теперь пропущено по недосмотру или --">