Роджер Джозеф Желязны - Роза для Экклезиаста

утро М'Квайе учила меня по два часа, иногда еще по вечерам. Остальные четырнадцать часов я занимался сам.

А ночью лифт времени уносил меня на самое дно…

Мне снова шесть лет, я учу древнееврейский, греческий, латинский, арамейский.

В десять я украдкой поглядываю в «Илиаду». Когда отец не источал адский огонь или братскую любовь, он учил меня раскапывать слова в оригинале.

Боже! Как много на свете оригиналов и как много слов! В двенадцать лет я начал замечать разницу между тем, что он проповедывал, и тем, что я читал.

Энергия его догматов сжигала все возражения.

Это хуже всякой порки. Я научился держать рот закрытым и ценить поэзию Ветхого Завета.

— Боже, прости меня! Папочка, сэр, простите! Не может быть!..

И вот, когда мальчик окончил высшую школу с наградами по французскому, немецкому, испанскому и латинскому языкам, отец заявил четырнадцатилетнему шестифутовому пугалу, что хочет видеть его священником. Я помню, как уклончиво отвечал сын.

— Сэр, — говорил я, — я хотел бы поучиться еще с годик и пройти курс теологии в каком-нибудь университете. Я еще слишком молод, чтобы сразу идти в священники.

Голос бога:

— Но у тебя дар к языкам, сын мой. Ты можешь читать молитвы на всех языках в землях Вавилона. Ты рожден быть миссионером. Ты говоришь, что еще молод, но время несется водопадом. Начни раньше, и ты будешь служить богу дольше. Представляешь, сколько дополнительных радостей тебя ожидает!

Я не могу ясно вспомнить лицо отца и никогда не мог. Может, потому, что всегда боялся смотреть на него.

Несколько лет спустя, когда он лежал в черном среди цветов, плачущих прихожан, молитв, красных лиц, носовых платков, утешающе похлопывающих рук, торжественно скорбных лиц, я смотрел на него и не узнавал.

Мы встретились за девять месяцев до моего рождения, этот незнакомец и я. Он никогда не был жесток — только строг, требователен и презрителен ко всем проступкам. Он заменял мне мать. И братьев. И сестер. Он терпел меня в приходе Святого Джона, вероятно, из-за меня.

Но я никогда не знал его; и человек, лежащий теперь на катафалке, ничего не требовал от меня. Я был свободен, я мог не проповедовать. Но теперь я хотел этого. Я хотел произнести молитву, которую никогда не произносил при его жизни.

Я не вернулся в университет. Я получил небольшое наследство. Были некоторые затруднения, так как мне не исполнилось восемнадцати, но я все преодолел.

Окончательно я поселился в Гринвич-Виллидж.

Не сообщив доброжелательным прихожанам свой новый адрес, я погрузился в ежедневную рутину сочинения стихов и изучения японского и хинди. Я отрастил огненную бороду, пил кофе и научился играть в шахматы. Мне хотелось испробовать пару-тройку иных путей к Спасению.

Я отправился в Индию с корпусом мира.

Эти годы отвадили меня от буддизма и принесли книгу стихов «Трубка Кришны» заодно с Пулитцеровской премией.

Возвращение в США, лингвистические работы и новые премии.

И вот однажды в Нью-Мексико сел корабль, слетавший в столбах огня на Марс. Он привез с собой новый язык — фантастический, экзотический, совершенный. После того, как я узнал о нем все возможное и написал книгу, мое имя стало известно в определенных кругах.

— Идите, Гэллинджер, погрузите ведро в этот колодец и принесите нам глоток с Марса. Идите, изучите новый мир, но останьтесь в стороне. Негодуйте, но нежно, как Оден. И поведайте нам о его душе в ямбах.

И я пришел в мир, где Солнце — подожженный пятак, где ветер — хлыст, где в небе играют две луны, а от вида бесконечных песков начинает зудеть тело.

Мне-таки удалось ухватить Высокий Язык за хвост или за гриву, если вам угодно. Таков мой зоологический каламбур.

Высокий и низкий стили не столь различались, как казалось на первый взгляд. Я достаточно знал один из них, чтобы разобраться в самых туманных местах другого.

Грамматику и все неправильные глаголы я усвоил. Словарь мой рос, как тюльпан, и скоро обещал расцвести. Стебель его креп каждый раз, когда я прослушивал записи. Таков мой ботанический каламбур.

Пришла пора проверить мои знания в серьезном деле. Я сознательно воздерживался пока от погружения в священные тексты и читал незначительные комментарии, стихотворные отрывки, фрагменты истории. И в прочитанном меня поразило одно обстоятельство.

Марсиане писали о конкретных вещах: о скалах, о песке, о воде, о ветрах, и все звучало крайне пессимистично, как --">