Генри Лайон Олди - Кукла-талисман

было случая, чтобы он попросил у монаха прощения, отговорившись незнанием песни.

Ветер трижды пронёсся над равниной Миягино, прежде чем секретарь деликатно кашлянул:

— Я закончил, святой Кёнё.

Монах вздохнул.

— Трудно быть сыном бодисаттвы, — объяснил он свой вздох. — В особенности если ты старший сын. Меня сравнивают с отцом, и это всегда не в мою пользу. Отсвет родительской славы ложится на меня, и это всегда в мою пользу. Они чужие, и прибыль, и убыток. Что бы я ни делал, они были и останутся чужими. Моё смирение, Ихара-сан, подвергается чрезмерным испытаниям.

Секретарь промолчал. Он хорошо знал цену смирения своего господина. Когда отец монаха, живой бодисаттва Кэннё, чьим молитвам внимал сам будда, умер, сбросив изношенное тело, как сбрасывают ветхую одежду — он оставил настоятелем монастыря Хонган-дзи не старшего сына, чего ждали все, а младшего. И что же? Не прошло и шести месяцев, как старший силой захватил монастырь, изгнав брата. Никакие уговоры не помогали: захватчик не пускал изгнанника и на порог. Понадобилось вмешательство сёгуна, чтобы восстановить волю бодисаттвы, изложенную в завещании и скреплённую личной печатью. В итоге младший сын вернулся в монастырь, а старший покинул его, заняв место главы службы Карпа-и-Дракона. С тех пор он посвящал дни и ночи делам, связанным с фуккацу — воскрешением духа убитого в теле убийцы.

— Пиши дальше: «Люди смертны. При жизни и после неё человек за редким исключением остаётся человеком. Закон не делает различия между живым и мёртвым, в особенности если закон этот положен буддой Амидой. Столкнувшись с трудностями, которые наша служба испытала ввиду вышеуказанного, я счёл необходимым…»

Монах открыл глаза. Встал, обогнул дерево.

— Трижды, — сказал он, возвышаясь над музыкантом.

— Да, господин, — откликнулся старик.

— Трижды ты взял неверную ноту.

— Да, господин. Я заслуживаю смерти.

— Ты болен? Если да, я пришлю врача.

— Я здоров, господин. Благодарю за заботу.

— Ты устал? Вернись домой, отдохни. Я дам тебе провожатого.

Провожатый музыканту не помешал бы. Если монах, сидя под клёном, закрывал глаза, прячась в искусственной слепоте, слепота музыканта была естественной. Оба зрачка старика затягивала бледная пелена, похожая на утренний туман, стелющийся по берегу реки. Родился музыкант незрячим или утратил зрение с возрастом — этого не знали ни монах, ни секретарь.

— Я не устал, господин.

— Не лги мне!

В голосе монаха звякнула сталь.

— Я не устал, господин, — дрожа от страха, повторил старик. — Я измучен сверх всякой меры, но это не усталость. Вот уже третью ночь подряд я играю в богатом доме, от заката до рассвета. Слуга забирает меня из моего жилища и ведёт к слушателям. Публика благодарна, она не скупится на похвалы и подарки. Но когда я возвращаюсь домой…

— Что же происходит, когда ты возвращаешься домой?

— Я не могу заснуть. Моё тело требует отдыха, а разум противится. Разум вспоминает ночное выступление так, словно оно длится без конца. Прошу прощения, господин. Я не должен был отягощать вас своими ничтожными заботами.

Протянув руку, монах коснулся лба музыканта. Прикосновение длилось и длилось, как если бы сын живого бодисаттвы ловил отголоски ночных выступлений.

— Это не дом, — глухо произнёс монах. Рука его упала, повисла без движения. — Ты играешь на кладбище близ храма Хонэн-ин. Ты играешь для мертвецов.

— Я знаю, — согласился старик.

«Я не должен отягощать вас своими ничтожными заботами», — вот что повторилось в его ответе.

— Рано или поздно ты не вернёшься от них.

— Знаю, мой господин.

— Что ты исполняешь для мёртвых?

— «Предательство в храме Хонно», господин. Это всё, чего они требуют. И с каждым разом публика впадает во всё большее буйство. Они неистовствуют, а я играю.

— Ты хочешь жить?

— Очень хочу, господин. Иначе кто будет играть вам «Ветер над равниной Миягино»? Я готовлю внука себе на смену, но он ещё не готов сменить меня рядом с вами. Всё, о чём я мечтаю, это ещё о двух годах жизни. Два года, разве это много? Тогда вам сыграет мой внук.

— Встань.

Отложив сямисэн, старик с трудом поднялся на ноги. Не считая это ниже своего достоинства, монах взял его за плечо и повёл к секретарю. Поравнявшись со столиком, монах наклонился, вынул из стаканчика кисть, обмакнул её в тушь и --">