Джордж Стайнер - Толстой и Достоевский. Противостояние

петельчатая структура сплетена в великом цикле Пруста не менее тонко и плотно, чем в блестящей миниатюре мадам де Лафайет «Принцесса Клевская».

Массивность романов Толстого и Достоевского отмечалась с самого начала. Толстого сокращали — и порой продолжают сокращать — за философские интерполяции, морализаторские отступления, за его заметное нежелание завершить сюжет. Генри Джеймс называл толстые романы «рыхлыми мешковатыми монстрами». Русские критики говорят, что длина романа Достоевского зачастую объясняется его вымученным, кричащим стилем, постоянными колебаниями в отношении персонажей, да и попросту тем фактом, что платили ему постранично. Подобно викторианским аналогам, «Идиот» и «Бесы» отражают экономику сериализации. Среди западных читателей многоречивость Толстого и Достоевского нередко интерпретируется как чисто русская особенность, которая неким образом происходит из физической необъятности самой России. Такое представление абсурдно: Пушкин, Лермонтов и Тургенев — просто образцы краткости.

По размышлении становится очевидным, что и для Толстого, и для Достоевского объем — одна из главных свобод. Это характеризует их жизни и личности, а также — их взгляд на искусство романа. Толстой творил на обширном холсте, соразмерном широте его бытия и заставляющем думать о связях между временными структурами романа и течением времени сквозь историю. Массивность Достоевского отражает его приверженность деталям и всеобъемлющее понимание бесчисленных нюансов жеста и мысли, которые накапливаются по мере приближения к драматическому моменту.

Чем больше мы думаем об этих двух писателях, тем отчетливее понимаем, что и они сами, и их работы — явления одного масштаба.

Притчей во языцех стали гигантская энергия Толстого, его медвежья мощь и психологическая устойчивость, безмерность всех жизненных сил. Современники — Горький, например, — описывали его титаном, шагающим по земле с античным величием. В самом его преклонном возрасте было что-то фантастическое и смутно богохульное. В свой девятый десяток он вошел королем от бога. Он трудился до конца — не знающий отдыха, задиристый, радостный в своей автократии. Его энергия была столь велика, что он не мог воображать или творить в мелких масштабах. Входил ли Толстой в комнату или принимался за ту или иную литературную форму, он производил впечатление гиганта, который нагибается перед дверью, построенной для обычных людей. В одной из его пьес — шесть актов. Некоторая закономерность видится в том факте, что духоборы — религиозная секта, чью эмиграцию в Канаду финансировал Толстой гонорарами за «Воскресение», — обнаженными вышли в непогоду на демонстрацию и в знак яростного протеста жгли фермы.

Повсюду в жизни Толстого — в приступах страсти к азартным играм и в медвежьей охоте его юности, в бурном и плодоносном браке, в девяноста томах его собрания сочинений — отчетливо видно могущество творческого импульса. Т. Э. Лоуренс^[8] (который и сам отличался дьявольской мощью) признавался Форстеру:

«Пытаться одолеть Толстого — безнадежное дело. Этот человек — как вчерашний восточный ветер, от которого, стоит повернуться ему навстречу, — слезы и оцепенение».

Обширные фрагменты «Войны и мира» переписывались семикратно. Толстовские романы завершаются с неохотой, словно давление творчества — этот оккультный экстаз от создания жизни посредством языка — еще не исчерпало себя. Толстой сознавал собственную грандиозность и упивался напором и пульсом своей крови. Однажды в пароксизме особого величия он поставил под сомнение саму смертность. Он задался вопросом, действительно ли смерть — в виду явно имелась именно его физическая смерть — неизбежна? Почему он должен умирать, когда чувствует в своем организме непочатый край ресурсов, и когда он столь остро необходим пилигримам и ученикам, стекавшимся в Ясную Поляну со всего света? Пожалуй, прав был Николай Федоров, библиотекарь из Румянцевского музея, отстаивая идею полного и буквального воскрешения мертвых. Толстой говорил, что не разделяет взгляды Федорова, но они, очевидно, его притягивали.

О Достоевском зачастую говорят обратное, критики приводят его как архипример творческого невроза. Это мнение подкрепляется образами, обычно связываемыми с его жизненным путем: сибирская каторга, эпилепсия, горькие лишения и нить личных мучений, --">