Любовь Николаевна Киселева - «Царь сердец», или карамзинистский панегирик

топике державинского стихотворения «На рождение в Севере порфирородного отрока». Ср. также: «Раздались Громовы звуки,… / Растворен судеб чертог» у Державина — и «священный храм при громах растворился» у Жуковского и др.

(обратно)

30

См.: «Ниспосылаемый им <Провидением> Ангел разрушенья» (I: 367); «О Провидение! Твоя Россия встала, / Твой Ангел полетел» (I: 370); «Ты от Небес молил благословенья… / И Ангел их, гремя, на щит Твой низлетел» (I: 371).

(обратно)

31

Самое «скользкое» место здесь: «Во сретенье Тебе народы потекли, / И вайями Твой путь смиренный облекли» (I: 371), которое А. Зорин интерпретирует однозначно: «Вступивший в Европу русский император прямо уподоблен Спасителю», т. е. Христу (Зорин: 291). Однако обратим внимание на то, что перед этим у Жуковского сказано: «Как к возвестителю небесной благодати», т. е. Александр вступает в Европу как вестник спасения, которое дарует Небо (что также вполне отвечает мистическим настроениям Александра, о которых подробно пишет А. Л. Зорин). Поэт явно осторожен с подобными двусмысленными конструкциями. Один раз Александр в тексте назван спасителем («…спасителем грядет / Твой Царь к низринувшим Царей Твоих столицу» — I: 374), но этот случай никак нельзя трактовать как уподобление Христу.

(обратно)

32

Об Александре говорится: «В Себе весь свой народ Ты в руку Провиденья / С спокойной на Него надеждой положил» (I: 367), а о Наполеоне: «Сказав: нет Промысла! гигантскою стопою / Шагнул с престола он» (I: 368).

(обратно)

33

При этом и здесь есть уточняющая предшествующая строка: «Уполномоченный от неба судия —/ О, сколь…» (I: 376).

(обратно)

34

То, что для Жуковского это не случайно, доказывается аналогичным ходом развития мысли в «Орлеанской деве» (см. об этом в нашей статье).

(обратно)

35

Величие Александра, изначально Жуковским декларированное, это, конечно, величие военных побед, которым уделено достаточно внимания. Причем, вопреки исторической правде, конечно, поэту известной, царь изображен как полководец, не покидавший поля битвы. Ср.: «Зря бодрого Тебя впреди Твоих дружин» (I: 371) и особенно «свидетельство», приписанное воину, участнику сражений:

Друзьям о битвах тех с весельем говорит,

В которых зрел Тебя, всегда в кипящей сече,

Всегда под свистом стрел, везде побед предтечей

(I: 377).

Однако характерно, что ореол, окружающий Александра в послании Жуковского, и называние его Агамемноном («Несметный ряд полков, вожди перед полками, / И громы впереди с подъятыми крылами, / И на холме, в броне, на грозный щит склонен, / Союза мстителей младой Агамемнон» — I: 373) были подхвачены Пушкиным в одном из его последних стихотворений «Была пора: наш праздник молодой…»:

Вы помните, как наш Агамемнон

Из пленного Парижа к нам примчался.

Какой восторг тогда пред ним раздался!

Как был велик, как был прекрасен он,

Народов друг, спаситель их свободы!

(Пушкин А. С. Собр. соч. В 10 т. Л., 1977. Т. 3. С. 342)

(Параллели между пушкинским текстом и посланием «Императору Александру» можно было бы продолжить, но это увело бы нас в сторону от нашего основного сюжета.)

Но еще более, чем военные доблести, Жуковским, как уже говорилось, подчеркнуто величие христианской души царя (кроме уже приводившихся примеров, вспомним строку: «Ты предстоишь благий семьи врагов отец» — I: 374).

(обратно)

36

Ср.: «Давно ль одряхший мир мы зрели в мертвом сне? / Там, в прорицающей паденье тишине, / Стояли царствия, как зданья обветшалы…» и т. д. (I: 367).

(обратно)

37

Ср.: «Ниспосланный им Ангел разрушенья / Взрывает, как бразды, земные племена, / В них жизни свежие бросает семена» (Там же).

(обратно)

38

См.: I: 368. Ср. аналогичную трактовку темы Наполеона в оде Карамзина «Освобождение Европы и слава Александра I» (Карамзин: 301—302). Отметим и преемственность в описании торжественного молебна в Париже на месте казни Людовика XVI. Ср.: Карамзин: 308 и I: 374.

(обратно)

39

Он был закреплен тогда же и в «Молитве русского народа», и в «Певце в Кремле».

(обратно)

40

Напомним известные слова Вяземского, писавшего Тургеневу: «Знаешь ли, что в Жуковском вернейшая примета его чародействия? — Способность, с которою он себя, то есть поэзию, переносит во все недоступные места. Для него дворец преобразовывается в какую-то святыню, --">