Григорий Спичак - BLOGS

сумеречным.

Елизавета хмуро, быстро раздаёт добавку. Освободила чан -как груз тяжёлый долой. Тихий сегодня завтрак. Необычно тихий. Молотят только ложки о тарелки, у Нинки суп пополам с молчаливо скрытыми слезами.

Один дед Захар сидит у входа и весело болтает:

- Давай-давай... На уроках, чур, не спать. Училка пожалется на кого, тому воду сёдни носить. Уговор. - Он щурится, глаза внимательно бегут по челюстям, по ушам, что ходуном ходят. На Нинке остановились. - Давай-давай, робяты... Вот придут батьки с войны, а вы уже во-он какие - грамотные, здоровые мужики-помощники... А как же, работы о-ой скока будет... Нужны будете - отцам помогать, стране нужны... А как же...

Взгляд Елизаветы нечаянно падает на окно. Председатель с милиционером, прикрывшись от дождя мешком, идут рядышком к интернату. Снег пополам с грязью месят, о чем-то переговариваются.

Елизавета побледнела, еле слышно охнула и села на лавку у печи, на деда вопрошаючи глядя.

А дед... Дед закрутил цигарку в палец толщиной.

Один из малышей, Василёк, круглый сирота, встав из-за стола, заученно-невыразительно сказал громкое «спасибо». Дед, улыбнувшись, кивнул.

В дверях мальчишка столкнулся с председателем и милиционером.

- А у нас суп с мясом был! Во! - и показал большим пальцем вверх.

Днём он получит от плачущей Нины затрещину, не особо задумается, за что, через пять минут забудет и никогда больше в жизни не вспомнит.

А из мужиков в деревню никто не вернулся, дед Захар тоже.

1986 год

ОДНОЙ ЦЕПЬЮ

Малюсенькое окошечко чёрной бани. Сумеречный свет в окошке. Влажным холодом вползает туман, стёкол нет, и жёлтый прямоугольник, величиной в два хороших мужицких кулака, вбирает густой, наполненный звенящей тишиной воздух.

Роман выглянул в оконце - не видно ничего: ни свинцовотяжёлого течения осенней реки, ни противоположного берега с чистым бором корабельных сосен - туман. Он осторожно потянул в себя воздух и натужно закашлял, марая борты телогрейки кровью отбитых лёгких.

«Всё». Он заплакал, давясь кашлем, опрокинулся на спину и засучил ногами по невидимому в темноте и потерянному в сознании полу.

Его бил поздним вечером комендант «общежития» - удивительным смыслом оборачиваются знакомые слова - сначала кулаками поддых (это чтобы фингалов не было), потом комендант всё чаще и чаще запихивал руку в дыхало, как в мешок. Он бил и распалял себя.

- Ххад!.. Экономическая вражина... Приписал Снегирёвой... Сне-ги-рё-вой, - так на каждый слог по удару, - нор-моч-ку. А мне значит - срок! Курва. А мне по лагерям?!.. Да я тя, вошь интелли... - и не было края ненависти и слюням, как не было сочувствия хотя бы во взгляде писаря у дверей.

Не пристало ждать сочувствия, пора было бы отвыкнуть -поселенец Устьвымьлага, в далёком прошлом литературный сотрудник театра, в прошлом недалёком - № 20116 того же изуродованного в собачий лай названия - Усть-Вымь-лаг, он, Роман, подыхал сейчас, как собака, успевшая увидеть смерть раньше смерти и напрягшая всё своё существо для схватки с нею.

Комендант кричал тогда ещё о том, что он, Роман Гудов, -«осёл», что Снегирёва переспала со всеми, кроме медведя в тайге, что за приписки его, коменданта, по головке не погладят, а пошлют туда, где и медведей-то нет, не то что ослов таких, как Гудов, и «проституток», как Снегирёва.

Потом комендант, крепкий коренастый мужик с по-крестьянски широко посаженным носом и не к месту добрыми пухлыми губами на озверевшей физиономии, бил упавшего Романа ногами. Тело, как мячик, меняло форму от тупых проникающих ударов, и Роман дёргался и поворачивался так, будто боялся, что какой-нибудь удар достигнет глубиной сердца. Он только чавкал под ударами, а когда потерял сознание, от очередного удара вырвался стон, неожиданно громкий, как крик.

Осатаневший комендант остановился, с любопытством, как на рожающую суку, взглянул в лицо Роману и на его истыканную носком сапога телогрейку. Почесал затылок, испуганно оглянулся и, лязгнув зубами, проглотил порцию мата для писаря. Он закурил, дрожащими руками свернул цигарку и мелко, как телок-однодневок в вымя, потыкался в уголёк, который выгреб из печи.

- Слышь, - обратился он к писарю, - снеси-ка его в изолятор... в баньку, то есть.

А когда отнесли, и он запер баньку на засов, а засов замкнул сооружением, кованым ещё в начале века, тогда Егор Пантелеевич уже чуть успокоенным тоном попросил непроницаемого писаря с вечным выражением козьего равнодушия на лице:

- Ты того... --">