Яков Ильич Корман - Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект

Поэтому я имею право, думаю, говорить “я”»^[14]; «…я пишу это от имени разных людей. Конечно, наполовину там — это они, наполовину — я. Я уж не знаю, где кто.^[15] Во всяком случае, я пытаюсь свое мнение по этому поводу высказать, свое отношение. Я думаю, что это самое интересное — рассказывать, как ты думаешь про это, а не как какой-нибудь дядя»^[16].

Таким образом, нельзя говорить об эволюции как о значительных качественных изменениях применительно к творчеству Высоцкого: «Я когда-то давно, много лет назад, начинал писать, отдавая дань времени, песни такие… стилизации под блатные песни, уличные, дворовые, потом это всё обросло, как снежный ком, приняло другие формы и очертания, и песни немножечко усложнились»^[17], - то есть изменилась только форма, а суть осталась прежней. Поэтому имеет смысл говорить лишь о движении применительно к поэзии Высоцкого, что проявляется в усложнении сюжетных линий, в углублении и развитии различных мотивов и образов, да и самих персонажей, но это — не собственно эволюция, а эволюция масок.

А вот фрагмент из интервью 5976 года. На вопрос корреспондента: «Вам никогда не приходило в голову вернуться к героям своих старых песен, которым 5–6 лет, переосмыслить их как-то или продолжить?» — поэт ответил так: «Я их никогда не бросаю. Только они у меня растут, эти герои, и меняются. Семь лет назад им было на семь лет меньше, теперь им на семь лет больше… Так что они появляются у меня в других песнях, но только, так сказать, в другой профессии, в другом обличии, но это те же самые люди»^[18].

В этих словах Высоцкого дан ключ к определению типа героя в большинстве его ролевых произведений и к раскрытию в них подтекста, причем этот ключ можно найти и в некоторых поэтических произведениях — например, в песне «Всё относительно» (1966): «Оденусь, как рыцарь я после турнира, — / Знакомые вряд ли узнают меня, / И крикну, как Ричард я в драме Шекспира: / “Коня мне! Полцарства даю за коня!” / Но вот рассмеется и скажет сквозь смех / Ценитель упрямый: / “Да это же просто другой человек”. / А я- тот же самый\ / Вот уж действительно — всё относительно, / Всё-всё, всё… / Вот трость, канотье, я — из НЭПа, — похоже?^[19] / Не надо оваций — к чему лишний шум? / Ах, в этом костюме узнали? Ну что же… / Тогда я одену последний костюм». Или возьмем стихотворение «Километры» (1972), в котором проводится та же мысль: «Как чужую гримасу надел я чужую одежду, / Или в шкуру чужую на время я вдруг перелез». А в черновиках лирический герой опять признается, что он — «гот же самый»: «Я лицо не менял, и привычки, и даже одежду, / Но как в шкуру чужую на время я вдруг перелез».

И даже на одном из концертов Высоцкий сказал: «Я предпочитаю влезть в шкуру, но все-таки оставаться самим собой»^[20].

Однако не только лирический герой может выступать в разных масках, но и лирическое мы, которое может даже представать в образе коллектива театра на Таганке, где с 1964 по 1980 годы проработал сам Высоцкий. А театр этот постоянно подвергался репрессиям со стороны властей — достаточно назвать песню «Еще не вечер», написанную весной 1968 года.

На своих концертах автор прямо говорил о том, что данная песня посвящена Театру на Таганке: «Это про наш театр»^[21], «Это когда у нас было 4-летие, была написана песня, которая называется “Корсар”. Она называется “Еще не вечер”»^{[22] [23] [24] [25]}. И коллектив театра здесь представлен в виде пиратского корабля, который преследует неприятель: «За нами гонится эскадра по пятам, — / На море штиль — и не избегнуть встречи! / Но нам сказал спокойно капитан: / “Еще не вечер, еще не вечер!”»21.

Советские власти действительно оказывали жесточайшее давление на Таганку: уродовали спектакли или вообще их запрещали, а кроме того, постоянно предпринимали попытки закрыть театр и выгнать главного режиссера Юрия Любимова.

За более подробной информацией обратимся к свидетельствам современников.

Марина Влади: «Я помню, как каждый раз висела на волоске судьба нового спектакля. Как боялись комиссий и согласований и с ужасом ждали очередного запрета, который перечеркивал не только месяцы работы актера, но иногда и всю его жизнь»22.

Вениамин Смехов: «Весной 68-го года над Любимовым явно нависал Дамоклов меч. Прежних защитников Таганки больше слушать не хотели. В. Гришин, “московский царь”2³, требовал Любимова к себе — каяться с большевистской прямотой. Актерам внушали --">