(Didivivi) - Бондарская песня (СИ)

уламывать да и не уломал бы Ларион, но Машуня с Дуней вдвоем насели, зажужжали в оба уха, бороду гневливо задергали, заплакали в два голоса — Мирон и дрогнул. Ратмир от нетерпения уж копытом землю рыл, вокруг Миронова дома круги наворачивал, трясся, что Ларион передумал — Ларион тянул время, на Мирона не кивал, не надо уж гневливого князя на Мирона натаскивать.

А когда все порешили на переезде, то перебрались враз за день: скарба, чай, немного было, подводы одной хватило.

Жил Ларион с дочками в князевых покоях, отдельно избу только Мирону князь выделил, а отселять Лариона наотрез отказался, Машуню с Дуней как своих принял, а вскорости предложил их своими записать, чтоб княжнами числились в царевом списке.

— Чаво уж, Ларя, моих-то у меня не будет, не хочу жениться, — шептал он жарко, уговаривая сердитого Лариона, — а так взамуж выйдут не за простых мужиков, а за князей.

— Мои они, — твердил яростно Ларион, — Мои только! За моим именем и будут числиться. Булатовыми, бондарскими дочками. И кого выберут, того и выберут. Не хватало, чтоб укорчивая жизнь им досталась, корили, что из грязи в князи вылезли. Ишь чаво выдумал! Сам женись, своих плоди, Ратмир.

Ратмир отстал со временем, но положил обеим названным дочерям хорошее приданное. Названные князевы дочки тож высокое званье, Ларион кивнул уж, за них радея.

В граде по первости-то люди на радостях дальше своего носа не видели, как увидишь, коли с войны муж, брат, сват вернулись? Все шумели, радовались, праздновали, к старой жизни потихоньку возвращались, к ремеслам вставали сызнова, а как все попривыкли, так на князя с Ларионом и взоры свои обратили и заахали, заохали: где ж это видано-то, чтоб полюбовника в своих покоях держать открыто? В покоях, которые для будущей княгини уготованы? Кудой-то старый князь смотрит, почему молчит?

Гудели, косились, ворчали, ждали жадно, что князь с Ларионом опять грязное белье напоказ честному народу выкажут: князь в сердцах Лариона без порток выгонит, как бывало раньше или Ларион сызнова сбежит до родной деревни.

Но те не спешили тешить народ бельем своим, жили ровно, мирно, не стыдясь, вместе показывались, на пирах тоже подле друг друга садились, шептали что-то веселое, князь смеялся, сверкая бесстыжими черными глазищами, а Ларион часто румянцем вспыхивал, не забыл еще про совесть-то.

Невдомек было, что не стыдился больше Ларион, не казнил себя. Грешить так грешить, зато жить счастливо, дышать полно, а краснел, как рак, из-за охальника. Ратмир, как себе его полностью прибрал, в нем и его сердце уверился, так во всю ивановскую разошелся. У купцов заморских диковинки похабные брал: то масло особое, горячительное, то порошок, от которого елдак колом стоял, а Ларион весь горел сладким жаром всю ночь, то ханьские нефритовые елдаки в натуральную величину вырезанные — как не ерзать-то на честном пиру от жаркого шепота? Как не краснеть и не шипеть в ответ?

И самое стыдное было в том, что Лариону все нравилось до опупения, хоть и шипел для виду. Ахал смущенно, диковинку рассматривая, прикрывался рукавом, а сам глазом косил: для чаво эта новая штуковинка сделана?

И отказывался завсегда в первый раз, но позволял себя уговорить, а потом уж краснел не от стыда, а от наслаждения, сам поддавался навстречу, стонал и кричал.

— Нет ничего стыдного в любви, Ларя, — шептал Радмир, улыбаясь ласково, — в Циньщине, знаешь, ученые мужи даже талмуды написали о разной любви и удовольствиях. Я вот картинки с талмуда энтого заказал срисовать, едут уже. Посмотришь сам, коль мне не веришь.

И Ларион верил, как не верить. И после науки любовной на людей смотрел прямо: ой, дикие, мира не знают, поди, как он раньше и в постельных утехах ничего не понимают, от того и косятся, глупые.

Потихоньку сам выбирал, что больше нравится, не прикрывался рукавом, не таращил глаза пужливо и краснеть почти перестал.

Только раз покраснел чрез годину, когда в теплом травене** месяце Радмир угостил его горячительным порошком да вывел на улицу, как есть жаром пышащего, шумно дышащего, шипящего:

— Куда энто мы? Не хочу на улице, увидит кто! Ратмир! У меня ж колом стоит, ты чаво, злыдень, делаешь? Не хочешь помочь, так я сам могу, отпусти! — и крутился волчком, не видит ли кто его таким. Хорошо, что ночь

--">