Максим Фарбер - Зарина

       Моего личного Змея. (Хотя… Не дорогой ли ценой куплено это счастье? А впрочем – кто сказал, что такую цену не стоит платить?)

   Небо тоже стало фиоловым. Кудри у Джяура, в свете маленького южного солнца, больше не кажутся русыми; я с трудом могу определить их цвет. Немного синие, немного бурые, совсем чуть-чуть – в тон майской сирени… «О-ой, больше нечем заняться, да? Что ты свое время на такую ерунду тратишь?»

    Так хорошо. В кои-то веки!

    Мир счастья, мир свободы… Покой. Благодать.

    Правда, в этом покое не нашлось места Н'дару.

     «Не нашлось?! С чего ты взяла?» – это женщина в куртке. Возникла внезапно, и луг тут же пропал. Я – в пустоте. Белой, тошнотворной пустоте.

     «Как же – помню прекрасно: Дракон раздавил его. Он был одним из последних; все стоял, ждал, на что-то еще, видно, надеялся…»

      Всё, всё. Хватит, родная. Не мучь себя.

      Певца нет. Это главное. Значит, тебе тоже места в новом мире НЕТ.

      «Ну и глупо», – вздыхает женщина. А потом поднимает на меня взгляд, и вдруг я вижу в её глазах… Ох, не буду говорить, что.

      «Знала я, что ты так решишь. Ладно, Зарема. Будь по-твоему!»

– К-как ты меня назвала?!

       Я уже не в белой бездне. Кажется, время повернуло вспять; я возвращаюсь… да, – возвращаюсь во дворец!

        Немного первозданной дикости, не скованного ничем Змеиного гнева – вот что не помешало бы современному обще…

        Тьфу.

       «Ты же прекрасно понимаешь: это бред. Жуткий бред. Если выпустить Чудище на волю, ты первая оплачешь Рашида. И Саиду – хоть она тебя не любит, а только терпит. И Мару, причинившую тебе так много плохого. Ты, Зарина, существо слабое и кроткое. Оплакивать  больше тебе пристало, чем злорадствовать из-за чужих смертей».

Зарема, в которую верит Эблис, не подумала бы об этом. Я же – думаю; всем сердцем хо…

      Аа-й!..

Лишь сейчас я заметила, что лукавый продолжает говорить. Видно, слишком была погружена в свои мысли, раз не откликнулась вовремя. Посмотрела на него: «а тощий-то, тощий!..» Руки как палки, ноги в синяках. «М-да. Хоть бы из жалости – надо его выслушать».

– Зара! – воскликнул он. – Ты должна сама выбирать. Я тебе, скажем так, не навязывал ничего; любое твоё решение для меня – ценно и важно.

(«Ага-ага», – подумала я. – «Слыхали; знаем»). Скорчила недовольную гримаску. Эблис-Противоречащий сразу погрустнел. Я ещё успела подумать, что печальное выражение лица ему очень подходит. Враг рода человеческого как раз и должен – после таких трудных, мучительных диспутов – оставаться ни с чем; это велит сама его природа. «Ударенный Богом», ну что ещё сказать!

– Ладно, – он понял по моей кислой роже, что тратит время зря, – коли не хочешь будить Змея – так я тебя прощаю. Обижаться не стану: просто, значит, не за ту уцепился. Но вскоре будут другие; уж они-то согласятся…

– «Вскоре», нечистый, это всё равно не сейчас. Посмотрим ещё, кто победит – наши или ваши.

Он промолчал (как обычно). Расправил крылья, поднялся в воздух… и исчез. Потонул в медно-красном сияньи заката.

       «О-ой, ну вот и хорошо. Не очень-то хотелось с тобой разговаривать».

…Я снова бежала по холодным подвалам дворца. Только теперь уже – в другую сторону.

         Шаг за шагом, я ухожу всё глубже во чрево Чудища.

Вернусь ли назад, хотя бы к старой Саиде – пока не знаю.

                ***

          В главной зале дворца, у фонтана, именуемого «Фонтаном слёз», стоял высокий волосатый мужчина в одеждах из шкуры волка, играя на костяном инструменте вроде арфы. Хан возлежал на ковре; уж прошло несколько лет со смерти его любимой Мары. В ночь, когда княгиня умерла, было покончено и с ревнивой южанкой. Для того чтобы другие насельницы гарема затвердили жестокий урок, Рашид приказал воздвигнуть этот фонтан.

– …тогда безмолвно пред тобою

Зарину я воображал

Средь пышных, опустелых зал… – декламировал Н'дар.

          «Что ж», – думал хан, – «от Зарины, как ни крути, хоть песня осталась. И то утешение немалое!»

Он слушал, не прерывая певца, и (как отметила старая Саида) на лице его даже возникло подобие интереса. Всё-таки он больше не был скотиной. Во всяком случае – не полностью.