Анатолий С. Герасименко - Ничейный Фёдор

Анатолий Герасименко Ничейный Фёдор

Фёдор сидит на узкой скамье в решетчатой клетушке. По бокам — приставы. В стороне, за высоким черным столом, с золотой цепью на груди — судья. Жарко, окна раскрыты настежь, но забраны железными прутьями, не выскочишь. Судья читает по бумажке: «Рассмотрев дело Феодора Авдеева сына, уроженца села Малые Торжки, обвиняемого в покраже имущества купца первой гильдии Сикомора Матвея Павлова сына…» Фёдор обводит зал тоскующим взглядом. Вот присяжный поверенный, сидит, бумажкой обмахивается, скучает. Вот заседатели — кто с соседом шепчется, кто каракули на листочке выводит, кто зевает, рот ладонью прикрывши. Вот купец Сикомор, которого так неудачно он обворовал, в первом ряду: сам гордый, фрак блестит, губа оттопырена. Судья-то, говорят, Сикоморов кум. Ну, держись, Фёдор… Он еще успевает заметить Ульяну, заплаканную, в сбившемся платке — и тут слышит: «…суд установил!» Фёдор стискивает колени, вжимает голову в плечи. Судья переводит дух и с новой силой, на весь зал объявляет: «Феодора Авдеева признать в покраже виновным и назначить оному наказание в виде превращения магическим способом в коня сроком на пять лет. Приговор исполнить немедля!»

Оглушительно, точно по самой макушке, стучит молоток. Приставы хватают Фёдора, заламывают руки. Ему всё еще кажется, что это — шутка, что вот-вот рассмеются все кругом и скажут: ладно, прощаем, иди, да больше не балуй! Но лязгает распахнутая дверь, плечистые санитары заносят в клетушку носилки с ремнями. Приставы валят Фёдора, он кряхтит от натуги и месит ногами воздух, санитары набрасывают ремни, и остается лишь извиваться, словно гусенице в паучьем коконе. Голову тоже стягивают ремнем, в рот заталкивают кляп. Фёдор видит потолок, густо беленый, в трещинах. Санитары подхватывают носилки, выносят, как покойника, ногами вперед. Он слышит детский, навзрыд, плач Ульяны, гомон заседателей, но звуки уплывают, уплывает потолок над головой, и Фёдор оказывается в коридоре. Несут. Приставы шагают рядом, перекидываются словами, один достает семечки, лузгает, сплевывает в кулак. Носилки поворачиваются, наклоняются: лестница. Вдруг становится нестерпимо светло, краем глаза заметен кафельный блеск. Запах — острый, больничный, страшный. Носилки кладут на стол. «Готово, ваше благородие! Этого — в китовраса!» Сверху наклоняется судебный волшебник. Лицо скрыто белой врачебной повязкой, видны лишь блескучие маленькие очки и косматые сивые брови. «Кляп уберите». Изо рта выдергивают затычку. Фёдор ревет от ужаса, дергается, но ремни держат цепко. «Ну-ка, не вертись, голубчик», — волшебник хмурится. Грубо нахлобучивают маску, вонючую, тошную. Перед глазами рябит, накатывает темнота. Фёдор кашляет, захлебывается, давится криком…

— А ну хватит! Хорош! Хорош базлать-то!

Фёдор дрогнул всем телом, всхрапнул. Открыл глаза. Сон. Опять.

— Всех перебудил, — недовольно сказал Македон. — Чего шум поднял?

Фёдор встряхнул гривой.

— Приснилось, — сказал он. — Как превратили.

Сквозь узкое окно конюшни слепило полуденное солнце. Из-за него все вокруг было желтым: и усыпанный опилками пол, и ясли, и струганная решетка денника. «Днем задремал, — подумал Фёдор. — Жара проклятая…» Из соседнего, по левый бок, стойла заглядывал выпуклым глазом буланый Македон.

— Эх, паря, — протянул он, — так оно ж всю жизнь теперь сниться будет. Привыкнуть пора.

— Овёс, — послышалось из другого стойла, что было справа. Там стоял пожилой мерин Адмирал. Он всегда произносил только одно это слово, будто и не знал других.

— Вот видал я одного, из ваших, — не обращая на Адмирала внимания, продолжал Македон, — тот семерик отмотал, а все, бывало, снилось превращенье-то ему. Ну, ты сенца пожуй — и дальше кемарь…

Но Фёдор уже не слушал. Он вспомнил. Сегодня последний день! Пять лет он ходил китоврасом, пять лет жевал сено и возил на себе Сикомора. С виду обычный, каурой масти конь, во лбу — пятно. Но как раз сегодня истекает срок заклинания, и к вечеру Фёдор снова станет человеком. Вольным человеком. Как же он забыл… Жара сморила, не иначе.

Хлопнула дверь, вошел, крепко, враскачку ступая, конюх Аввакум. Он тоже был желтым от солнца — а может, так лишь казалось, ведь китоврасы неважно различают цвета. Зато силы им не занимать. Ну, на то они кони, хоть и волшебные.

— Выходи, — велел Аввакум, подняв тяжелую щеколду на воротцах денника. — Барин --">