Михаил Юрьевич Никитин - Нинкин юбилей

смотреть на публику. Я налил в бокал красного сухого вина, подцепил пару кусочков сыра и буженины, и стал азартно наблюдать, наслаждаясь выпивкой и закуской.

Играла громкая музыка. Я жадно смотрел, схватывал и оценивал каждую мелочь: подмечал неловкие жесты официантов, снующих между столиками; наблюдал за танцующими, оценивающе окидывал наряды, внешность тех, кто топтался под ритмичную музыку.

Женщины ревниво оглядывают друг друга, бросают взгляд на располневшие бедра и жирные складки на боках танцующих подруг. Может от этого, – от осознания своих физических недостатков, – многие не решались выйти «потоптаться» в проходе, под зазывные ностальгические хиты.

Подогретые алкоголем и ресторанным репертуаром, одиноко скучающие за столами дамочки, постепенно входили в азарт. Глаза загорались, видно было: хочется стряхнуть тяжесть нажитого, изнуряющую немощь и комплексы возраста, – хо-чет-ся!

Вот еще чуть-чуть… еще пару минут, для решимости, а там… будь, что будет!..

Вот закончилась одна мелодия, но тут же началась вторая.

«…Ах, какая женщина, кака-а-а-я женщина! Мне-б таку-у-и-ю-ю-ю…» заскулил с восточным акцентом мужской голос..

Вижу, что глаза женщины, сидящей через столик напротив, уже сияют… Голова кивает в такт музыке. Кажется, я её уже видел… не помню где… Полные пальчики красивой формы нервно постукивают по белоснежной скатерти рубиновыми коготками. С кошачьей грацией, пальчики медленно распрямляются в ладонь, ладошка мягко шлёпает по столу в такт звучащей мелодии.

Вот, подходит мужчина к этой пламенеющей даме, спрашивает что-то, наклоняясь к уху. Желает, видимо, пригласить… Танцующие искорки в её глазах моментально исчезают, возвращая лицу скучную, недовольную гримасу… рука нервно сминает салфетку, лежащую на столе… – «оборвалась песня в душе, понимаю! – думаю я. – Мне жаль, что прервалась эта завораживающая метаморфоза», – мысленно посылаю я свои сожаления объекту наблюдения; с досады «опрокидываю» рюмку водки, нетронутую до этой поры… и уже не отвожу от этой женщины своего заинтересованного взгляда.

В молодости, когда эти же женщины были резвы, пружинисты телом и дерзки в поступках, – полны жизненной силы и желаний, – им казалось преодолимым все! Все на свете казалось доступным и возможным. Теперь, когда поток времени смыл свежесть красок, вроде бы все тоже, но, все-таки, – уже не то. Только контуры былого еще узнаваемы. Можно восстановить события, понять причины промахов, жизненных неурядиц, что мешают жить, но вернуть уже ничего нельзя. Какая грустная, жизненная мелодия!

А в адрес юбилярши по-прежнему звучат нескончаемые тосты: «поднимем бокалы, за здоровье, за доброту, за родителей, за то, какая ты хорошая и еще – поднимем, поднимем…»

Тамада нагоняла веселье, но звучащее воспринималось с грустью: и то, что в пятьдесят жизнь только начинается, и что муж юбилярше достался хороший, – не как всем; и дети замечательные… И все остальное: эти фальшиво-восторженные слова никто всерьез не воспринимал и не слушал, – им уже не придавали значения.

«Дирижабль настроения» так и не взлетел, чувствовалось только, как он вяловато переваливался, – то увеличиваясь, то совсем сникал…

«Таквыпьемжезато!»!

– Что можно пожелать женщине в пятьдесят? Что можно начать женщине в пятьдесят?» – слышу, как беседуют два мужика, стараясь перекричать грохот музыки.

У мужика заговорщицки хитрая, пунцовая и потная физиономия. «Точно, – думаю, – сейчас пошлятину сморозит» Конца фразы не слышу, – вновь грохот барабанов, публика с гиканьем кидается танцевать…

«Женщина в пятьдесят… С потухшим взглядом, с одряхлевшим телом. С проблемами у детей, – которые живут не так, как ей представлялось, как она мечтала! Когда–то давно они начинали проявлять характер; когда–то она водила их на новогодние утренники, смотрела на милые детские хороводы. Да и кому она теперь нужна, кроме своего уставшего от жизни, смирившегося с её фригидностью мужа? Сбегающего из дома при любой возможности?» «Даже в те моменты, когда она получает явно лживый комплимент, она не вздрагивает, как это было в молодости, радуясь будущему приключению, а только снисходительно улыбается, воспринимая это как шутку, которая не веселит».

«Только грустное всепонимающее спокойствие является для нее теперь спасением; только надежда на то, что ничего плохого в ее жизни уже не случится; и если здоровье позволит, она, не --">