(Runa Aruna) - Авдейкино горе (СИ)

все жрать просят. Авдейка старшеньким родился, но ни возрастом, ни ростом не велик был. И недужил. Зато живет дольше всех, хоть и другою жизнью; остальные-то давным-давно померли, поди.

   Потом в семье Мотенька шла - да что с бессловесной взять? Она и избу-то не сильно любила - все больше в лес бегала и с теленком в хлеву агукала. Из лесу и шарик-цветок чесночный серебряный принесла тайком. Видно, обронил кто-то...

   А и сейчас ведь - не часто Мотенька на село ходит, не тянет ее кровь человеческая. Зимой наружу и не ступает; с Лукичовых подранков живет. Зато по весне - выйдет Мотенька на двор, раскинет полупрозрачные руки, взмоет в небо темное рыжей вечерницей - и до самых холодов к запруде. Куда сельчане лошадей в ночное гоняют. То-то приволье! Вздохнув завистливо, Авдейка швырнул так и не ставший мягким шнур под ноги, а оберег сунул в рот - нетопырем возвращаться сподручнее.

   В оконный проем залетать не стал - упал на крыльцо, пригладил вихры и чинно вошел через дверь. Встрепенулась в горнице Мотенька, выскочила брату навстречу и остановилась вдруг, зашипела, попятилась. Авдейка как глянул назад, так и отпрыгнул аж до дальней стены: за порогом топтался Фролушка, поднимал ножки в валенках вышитых, а переступить не мог. На обледенелых досках корежилась Фролушкина тень, будто сажа печная - черная, будто рой пчелиный - пухлая. Изменилось и лицо у Фролушки: затянуло глаза сероватыми бельмами, а губы - вспучило. Нехорошо легли в рот новые зубы, повело всю челюсть на сторону. А глаза дайнам и вовсе не нужны: чуют дваждырожденных по запаху, слышат крик человеческой крови украденной, растворяющейся в чужом теле. Ею кормятся.

   Ох, и жутко Авдейке стало! Понял он, кто подрезал шнурочек черный. Кто хотел его, Авдейку, дайнам отдать, да сам попался. Не стерпел Фролушка, явился к захорону пораньше, но не сумел, видать, с дайном договориться по-честному. Триждырожденному можно ли верить! Вот и топчется у родной избы, а войти не смеет - не приглашен.

   - Авдейка! Авдейка! - прошелестело от двери. - Пусти, Авдеюшко. Пусти домой. Холодно...

   - Сгинь, нечистый! - крикнул Авдейка и оберег в ладошке покрепче сжал. А Мотенька снова зашипела.

   - Я чистый, я чистый, - хныкал Фролушка, стуча валенками о порог. Тень его билась о мерзлые доски. - Авдейка! Я домой хочу!

   - Поди прочь!

   - Опять цапаетесь? - раздалось с крыльца, и, получив увесистый пинок под зад, Фролушка влетел в избу. - Пшел в дом, пащенок!

   И закружилось, завертелось все, как во сне-кошмаре удушливом. Будто выше ростом стал Фролушка, будто начали сдвигаться оледеневшие бревенчатые стены, и сжимались, сжимались вокруг Авдейки, выпускать не желая.

   Странно и страшно цепенея, глядел Авдейка, как прыгает Фролушка за Мотенькой, круша ветхий потолок, как бьет крылами в пальцах дайновых коротких, бескровно белых, рыжий зверек... И раздирается, разрывается - надвое. Намертво. Навсегда.

   Не помня себя, ударился Авдейка о пол, заметался нетопырем быстрым по горнице, спаленкам, клетям. И, вылетая наконец в окошко чердачное, успел увидеть: падает на колени Лукич, послушно задирая седую косматую голову, подставляя изъеденную морщинами шею, и щерится Фролушка перекошенным личиком, слепо вращая дымными бельмами, раздувает ноздри, ищет дружка закадычного, ищет, ищет, ищет.

   ***

   Авдейка прятался в дупле. Трухлявое дерево было убито молнией, но кузнец отчего-то не стал его рубить. А кузнечиха навязала на обугленный ствол красных да белых ленточек и время от времени носила к дереву плошки с дымящейся кашей. Каша быстро холодела на морозе и покрывалась тонким ледком. Авдейка подглядывал из своего убежища, не придет ли кто ночью. Но каша оставалась нетронутой. По утрам кузнечиха, простоволосая, в одной рубахе, выскакивала к дереву и, найдя заледеневшую, а то и припорошенную снежком полную плошку, злилась и плакала.

   Постепенно слабеюший от голода Авдейка перекатывал во рту колючий цветочек-оберег и раздумывал о том, как бы попасть в дом. Но в одиночку с кузнечихой, а тем более с ее мужиком не

--">