Ориак Альбан - Невыразимый эфир

Рассеянным и отрешенным взглядом смотрел он на пустынную площадь, на покореженные карусели, которые слегка поворачивались под резкими порывами ветра. Зрелище явно было ему в диковинку. Детская вертушка медленно крутилась против часовой стрелки; изъеденный ржавчиной механизм скрипел, а временами завывал, словно умирающее животное. Качели, некогда выкрашенные в голубой цвет и превосходно отлаженные, также несли на себе следы медленной эрозии. Клочья парусины хлопали по ветру, словно привидения, рвущиеся с цепи. Мальчику хотелось есть; силы оставили его. Он был один — затерянный во взрослом мире, ни ценностей, ни обязательств которого он не понимал. От этой безысходности в его сердце давно поселилась глухая тоска — притяжение бездны. Капли дождя, что не переставая бежали по бледному лицу, напоминали ему, что он еще жив — в общем, довольно слабое ощущение, но тем не менее. Вдалеке слышался жалобный скрежет старого чахоточного локомотива, а мимо проносились желтые фары дребезжащих автомобилей, рассекая тяжелый сумрак умирающего города.

Из ниоткуда появился человек и сел рядом. Он подошел так тихо, что в первую секунду ребенок принял его за бродячую собаку — здоровенного пса, — но не испугался. Мужчина был высокого роста, в старом желтого цвета плаще; лицо полностью скрыто в складках капюшона. Тонкие струйки воды струились по его блестящему дождевику, образуя на ткани сверкающие серебряные дорожки. Человек не произносил ни слова, лишь молча смотрел вместе с ребенком на городской парк, раскисший под дождем: бамперные машинки на старом автодроме, похожие на толстых жуков, расползшихся в разные стороны, огромное колесо обозрения с ржавыми кабинами.

Из складок плаща внезапно появилась крупная рука. На ладони лежало великолепное красное яблоко, которое мужчина протянул ребенку. Тот улыбнулся и с видимым удовольствием вонзил зубы в сочную сладкую мякоть. С его подбородка закапал сироп, смешанный со слюной. Издалека доносились глухие раскаты грома и голодное сердитое карканье ворон.

* * *

Как обычно, паромщик пришел на несколько часов раньше, сразу после наступления сумерек — чтобы не выдать ненароком свое тайное убежище. Незнакомец среди незнакомцев, он двигался вместе с толпой, спешащей под дождем, пока она не вынесла его к одному неприметному домику, — а затем незаметно отделился от нее. Теперь он спокойно ждал, курил сигарету за сигаретой и смотрел на низкий каменный горизонт. Ночь гасла, как затухающий уголек. Из своего покосившегося окна он видел огни предместья, бледные прозрачные светлячки, едва различимые, исчезающие следы городских обитателей, засыпающих — или (подумалось ему) впадающих в спячку, будто скованные ночным холодом. Он знал, что за сверкающими витринами, манящими и лживыми, прячется нищета, и что когда-нибудь этот призрак доберется и до него. Паромщик ждал своего нанимателя. Он погасил свет в комнате, словно желая пусть ненадолго исчезнуть, перестать быть видимым, чтобы лучше видеть самому, — стать горестно-безучастным свидетелем бега времени. Его усталый разум заволакивала плотная тишина.

Весь домишко состоял из четырех голых стен без каких-либо перегородок. Обои по углам отклеились и свисали клочьями, как старые шкуры. На шатком столе стояла бутылка воды и два пустых стакана, а рядом — корзинка с фруктами, вялыми и малопривлекательными на вид. Там, где стены сохраняли облицовку, несколько плиток оторвались, и их осколки усеивали ворсистый ковер, местами тронутый плесенью. В углу возвышалось старомодное кресло, обитое пурпурной тканью, а стоящий около него цветок в горшке, поникший, полузасохший, довершал гнетущую атмосферу этой затхлой комнаты. Не вписывалась сюда разве что этажерка, набитая случайными книгами, — паромщик читал и перечитывал их, когда для него наступал мертвый сезон. Даже самый отъявленный аскет не назвал бы эту комнату хоть сколько-нибудь уютной. На полу, покрытом квадратной плиткой, лежал матрас, а на нем — скомканное колючее одеяло, довольно истертое. Паромщик стоял, прислонившись к стене — нереальный, похожий на смутную тень: гаргулья на водосточном желобе, контрфорс старинного храма. От каждой затяжки в неподвижном воздухе рассеивалось облако голубоватого прозрачного дыма, источающего запах табака и пронизанного лунным светом, и этот невыразимый эфир, источник которого поблескивал в темноте, вспыхивая и угасая через --">