Стивен Гросс - Искусство жить. Реальные истории расставания с прошлым и счастливых перемен

сеансы как раз удерживали его от самоубийства весь прошлый год.

Тем не менее факт смерти Питера меня очень сильно обеспокоил. Естественно, я знал, что в любом из нас существует тяга к саморазрушению, но, несмотря на это, верил, что жажда жизни всегда должна побеждать эти импульсы. Теперь же я вдруг прочувствовал ее слабость и хрупкость. Самоубийство Питера заставило меня осознать, что жизнь и смерть в своей постоянной борьбе оказываются равными по силе противниками.

Через полгода на мой телефонный автоответчик поступило сообщение. Сначала я услышал звуки, недвусмысленно указывавшие на то, что звонили из уличной телефонной будки (гудки, падающие монетки), а потом голос Питера: «Это я. Я живой. Я хотел спросить, можно ли прийти и поговорить с вами. Звонить мне можно по старому номеру».

«Если в аду еще не поставили телефонные будки, то Питер жив. Сегодня днем он оставил сообщение у меня на автоответчике. Просил записать его на прием».

Услышав голос Питера, я совершенно растерялся и несколько мгновений находился буквально на грани обморока. Я почти убедил себя, что у меня просто сломался автоответчик и я слушаю какое-то очень старое его сообщение, запись которого по каким-то причинам не была удалена. А потом я расхохотался… и от ярости, и от облегчения. И, конечно, от изумления, повергшего меня в полный ступор.

В тот вечер, когда я писал психиатру Питера, чтобы сообщить, что он жив, я поступил так, как нередко поступают охваченные яростью люди – то есть отпустил грубую шутку. «Если в аду еще не поставили телефонные будки, – написал я, – то Питер жив. Сегодня днем он оставил сообщение у меня на автоответчике. Просил записать его на прием».

Питер пришел ко мне на следующей неделе. Совершенно спокойным и безразличным тоном он сказал, что это он сам, а не его невеста, сообщил мне о своей смерти. Позднее он же перехватил мою записку с соболезнованиями.

– Трогательное было письмо, – хмыкнул он.

– Ого! – воскликнул мой руководитель, когда я рассказал ему о Питере. – А вот это уже очень интересно! Вообще, удивительно, что такое не происходит гораздо чаще. Вспоминая, сколько подростков говорят: «Вот покончу с собой, и вы все сильно пожалеете», думаешь, что таких ложных самоубийств должно бы быть гораздо больше.

Мы решили, что свое согласие на продолжение лечения Питера я должен дать только в том случае, если он безусловно докажет серьезность своих намерений.

Несколько раз встретившись, мы с Питером договорились возобновить сеансы психоанализа. В конечном счете его исчезновение и возвращение сыграли нам на руку, потому что помогли понять кое-что, что мы не могли понять раньше: в Питере жила потребность шокировать окружающих.

Постепенно, во время нескольких следующих сессий стало выясняться, что Питеру доставляли удовольствие мысли о том, как сильно он расстраивает людей, внезапно бросая работу или прекращая общаться с друзьями. Он дважды приводил к краху процесс психоанализа – сначала когда перестал приходить на наши встречи, а потом когда симулировал самоубийство. В первой фазе анализа мне просто не удалось понять, насколько сильно ему нравится таким жестоким образом расстраивать людей. Но зачем и почему он это делал?

Для маленького ребенка акты насилия являются кошмарным, неподконтрольным и сотрясающим до основ переживанием, и эмоциональные последствия этого переживания могут проявляться у него до самого конца жизни.

Родители Питера развелись, когда ему было всего два года. Вскоре после развода его мать снова вышла замуж. Во время второй фазы психоанализа Питер разыскал своего биологического отца и вызвал на откровенный разговор мать. Он обнаружил, что его мать состояла во внебрачной связи с мужчиной, который впоследствии стал ему отчимом, а также узнал, что и отец, и мать беспробудно пили. Кроме всего этого он выяснил, что первые два года своей жизни он прожил совсем не так, как ему все время рассказывали. И мать, и отец признались, что не могли справиться со своими родительскими обязанностями и часто били его.

Питер рассказал мне, что отец плохо помнил тот период своей жизни и говорил только, что это были ужасно тяжелые, безрадостные времена.

– Мама же плакала и все время повторяла, что очень виновата передо мной, – добавил он. – Когда я родился, ей только исполнилось двадцать, и помощи ждать было неоткуда. Она говорила, что временами --">