Николай Борисович Дежнёв - Канатоходец. Записки городского сумасшедшего

взгляд на массивные в форме Биг-Бена напольные часы.

— Сделай одолжение, закончи свою душещипательную историю! Мне еще надо заскочить в офис, посмотреть кое-какие бумажки…

Нет, не верил он мне, не верил! Ни одному моему слову, и не то чтобы это скрывал. Что ж, имел право. Рассказ мой, я отдавал себе в этом отчет, вряд ли звучал убедительно. Беда была лишь в одном — я говорил правду и никому другому о случившемся рассказать не мог. То есть мог, конечно, друзей хватало, только совет мне был нужен не абы какой, а исходящий от трезвого, рационального ума. На собственный в создавшихся обстоятельствах полагаться не приходилось.

Что же касается, как он выразился, истории, закончить ее не составляло труда. Трудным было передать мое внутреннее ощущение, что она лишь начало чего-то более значительного, что вторгалось непрошеное в мою жизнь. Это преследовавшее чувство и заставило меня просить Мишку о встрече. Происшедшее со мной я видел в мельчайших деталях, как будто оно случилось вчера…

Хотя именно вчера все и произошло. Был поздний вечерний час, за окном смеркалось. Начало мая выдалось пасмурным и дождливым. Я сидел на даче, сумерничал, свет зажигать не хотелось. Потягивал понемногу коньячку, Не пьянства ради, из необходимости заснуть, с этим у меня проблемы. Подходивший к концу муторный день был бесконечно длинным. Не работалось, и это еще мягко сказано. В надежде напасть на многообешаюший сюжет я перебирал старые записные книжки, но как-то без интереса и уж точно без пользы. До идеи нового романа было далеко, как до Сингапура. Он нужен был мне, как воздух, как наркоману спасительная доза, но к чему бы я мысленно ни приценивался, все казалось мелким или уже использованным.

Оказавшись в простое, я начинаю метаться, тут ко мне лучше не подходить. Правда, законная Любка уверяет, что и в остальное время я тоже не подарок. Она и не подходит. К нашему обоюдному удовольствию. И все было бы ничего и даже терпимо, только такого долгого безделья за годы в профессии еще не случалось. Причин тому, прикидывал я, могло быть несколько. Скорее всего, не отпускал от себя последний роман, но не исключал я и того, что меня задела краем судьба его героя. Причудливая, она была несправедливой, и ничего с этим поделать я не мог. Если повествование претендует на правдивость, автор теряет возможность навязывать персонажам свою волю. То есть возможность-то он имеет, но сильно рискует. Очень скоро оно начинает рассыпаться на куски и выпадать, как целое, в осадок. Второй причиной простоя была банальная усталость. Двадцать лет ежедневной игры в слова многовато, даже если ты считаешь ее своим призванием.

Кое-кто придерживается мнения, что я человек настроения, а оно тем вечером было у меня на редкость паршивым. На лежавшем передо мной белом листе красовались всего два слова, ничего больше из себя выжать не удалось. Приступая к роману, я обычно точно знаю, чем он закончится, иногда вплоть до последних реплик героев, но день за письменным столом прошел впустую. Что-то томило меня на уровне ощущений, что-то мучило, но на бумагу не выливалось.

Появление замысла — дело необъяснимое, сыграло со мной не одну злую шутку. Бывало, загоришься идеей, начинаешь прокручивать ее в голове, как вдруг понимаешь, что роман давно написан, книга стоит на полке. И такая берет досада: ведь как было бы здорово сейчас над ним поработать!

И тем не менее кое-что новое для себя я обнаружил. Не суть важно, от накопившейся усталости или от безделья, только подумалось мне, что происходящее со мной можно выстроить в цепочку, в которой просматривается логика. Перетекая одно в другое, события как бы к чему-то меня вели. Возможно, если присмотреться, каждый человек может обнаружить такую закономерность, но мысль меня увлекла. Интересно было бы знать, рассуждал я, потягивая коньяк, к какому из имеющихся жанров следует отнести мою жизнь. Трагедия это или комедия, хотя по законам драматургии такие вещи узнаются в последней сцене пьесы, до которой мне предстояло еще дожить. Несть числа тем, кто относится к себе всерьез и живет обстоятельно, словно сваи заколачивает, а ближе к финалу начинает понимать, что прожитое тянет в лучшем случае на памфлет. А есть попрыгунчики, баловни обстоятельств, кому, оглядываясь на краю могилы, приходится признать, что их жизнь была не более чем растянувшейся до неприличия драмой…

На улице между тем поднялся ветер, и в просвете между облаками --">