Татьяна Олеговна Труфанова - Лето радужных надежд

Сейчас…

Но волосатая лапища Деда извлекла из мешка нечто иное. Желтую, вытянутую как пенал коробку, в которую никак не могла поместиться шахматная доска. Дед вложил Дане эту коробку прямо в руки, так что у него под носом оказалась надпись: «Конструктор металлический. Паровоз + вагон». На коробке был нарисован паровоз, сложенный из железных дырчатых полосок. Даня играл у друга в такой конструктор, он был ничего так, даже можно сказать: классный. Но это было не то!

– Вы перепутали, дедушка, – сказал он и отдал Деду коробку обратно. – А где мои шахматы?

Снегурочка вдруг засмеялась мелким хрустальным смехом; Даня впервые услышал ее голос.

– Здрасьте-пожалуйста! – сказал отец. – Дед Мороз не путает. Ну-ка, возьми! И вообще, тебя чему учили? Спасибо говорить тебя учили?

Отец сам забрал у Деда конструктор и сунул его Дане в руки. Даня стоял, переводя взгляд с Деда Мороза на отца. Не перепутал? Сначала пришла мысль: это из-за того, что отец не дал ему прочитать стихотворение до конца. Из-за этого Дед дал ему подарок похуже. Он тут же разозлился на отца так, что жар бросился в лицо и загорелись уши.

– Не буду! – крикнул Даня и бросил со всей силы коробку на пол.

Картонка лопнула и по полу, лязгая, разлетелись железные дырчатые планки.

– Ах ты хулиганье! – пророкотал Дед. – Шахматы? Не получишь! Пороть тебя надо!

– Так! Вам пора… – начала говорить мама, и другие что-то стали говорить, но Даня уже никого не слышал.

Белая, каленая волна ярости подхватила его и швырнула прямо на круглое клетчатое брюхо Деда Мороза. Даня ударил в это брюхо, как в гонг, затем рванул клетчатую рубашку:

– Отдай мои шахматы!

Дальше был вой и рев, и Даня успел еще раза два ударить по плотному, как кожаный диван, круглому фасаду Деда Мороза, а потом он ощутил сильнейший рывок – это отец дернул его на себя, отодрал от Деда, понес вон из комнаты под матерный ор пострадавшего сказочного персонажа, под тонкие вопли Снегурочки… Потом он был заперт в спальне и рыдал там один… Потом отец его лишил сладкого на месяц, но Богдан не сильно обиделся, он ведь понимал, что нельзя было драться, нельзя было нападать на Деда. А обиделся он на отца неделей позже, когда друг рассказал ему по секрету тайну: Дед не покупает подарки всем детям, их покупают родители. То есть это отец выбрал дурацкий конструктор, это отец не захотел дарить ему шахматы.

Почему? Это была несправедливость необъяснимая. Отец не разрешал ему трогать свою доску после того, как однажды Даня взял без спроса его фигуры и посеял где-то коня и ферзя. Но почему ты не хочешь, чтоб у меня была своя доска? Папа! Почему ты не учишь меня? Отец вечно был занят, а если не был занят, то отсутствовал, а если вдруг он был дома и не читал, не сидел в кресле с шахматными записями, не разговаривал важные разговоры с матерью или другими взрослыми, то ходил из угла в угол, и это значило: «Не мешай, папа думает». Он обдумывал свои большие партии, он готовился к новым матчам, собирался разбить Кереса, подвинуть Полугаевского, поспорить с Петросяном, пободаться со Спасским, а потом – на чемпионат мира, и там… Богдан видел, как вокруг высокой фигуры отца вспыхивают полупрозрачными кадрами диафильма занесенные пешки и ладьи, руки, двигающиеся над шахматными клетками, хватающиеся за голову соперники, громадные, солнечным золотом горящие медали… но не было места в этих кадрах Богдану. Когда-то, когда Дане было лет пять, отец пару раз садился с ним за доску. Богдан тогда напортачил: спрятал отцовского короля, двигал пешки, куда вздумается, пищал за королеву и короля, как в кукольном театре, убегал… Но это же было давно, два года назад! Он теперь совсем другой. Если надо, будет сидеть за доской, как прибитый, как статуя. Он приходит в магазин и ощупывает гладкие фигуры, их бархатные донца, их точеные шеи, представляя, как играет с отцом и заставляет того наморщить лоб: «О как ты ходишь! Умно!» В реальности отец говорил другое: «Не паясничай! Успокойся. Не крутись. Здесь не цирк, ты не клоун!»

Годы спустя, когда Богдан вырос, он стал видеть тот Новый год иначе. Волшебство развеялось, как запах вынесенных из комнаты цветов. Детская обида потускнела в памяти. Стало ясно, почему отец не оценил его выбор стихотворения и героическое заучивание непонятных строф. Даже в оттепельные шестидесятые годы за самиздат вообще и за стихи Пастернака из запрещенного «Доктора Живаго» можно было схлопотать неприятности. Но так и не понял --">