Галина Калинкина - Синий стульчик

спутник Янека возился с какими-то бумагами в комнате за притворенными дверями, не казались мальчику долгими. Потому, что каждый раз он сочинял историю навещенного дома.

В Сивцевом, как будто бы, домочадцы уехали к морю и оставили цветы герани на попечение порученца Яши. В Лялином, напротив, жильцы еще не заселились, и предстоит подготовиться к их переезду. А в Яковоапостольском и вовсе невероятное событие. Ян слышал о таком случае, произошедшем где-то в другой стране, но запамятовал город с трудным слуху названием.

Он представлял, что тут в доходном доме Панафидиных, как и в том чужом городе, хозяева во время войны покинули жилплощадь, надеясь вскоре вернуться, но не пришли сюда больше никогда. Квартира казалась давно не отворенной, нежилой, с нетронутыми, много лет не сдвигаемыми с места предметами, сохранившей тот, чей-то, жизнепорядок, оборванный невозвратным хлопком двери. Воздух здесь стоял полный пыли, духоты и сухости газет, исправно пропихнутых почтальоном в прорезь на дверной створке, и заботливо сложенных Яшей в несколько ровных пожелтелых пачек на полу коридора.

Желтые газеты будто бы только и ждали звонка в дверь, вдруг прорезавшего тишину, да заливистого пионерского голоса сборщика макулатуры. Но выглянувший в прихожую Яша почему-то не отворил двери и как-то так близко, не сходя с места, взглянул на Янека, что тот вдруг перестал чувствовать ноги, которыми только что болтал, сидя на стуле. Спустя минуту, взрослый, улыбнувшись, уже вернулся к своему занятию в комнате. А ребенок на синем стульчике вдруг подумал, что он и его старший товарищ, отворив забытую квартиру, что-то нарушили в чужих правилах.

По истечению пятнадцати минут порученцы всякий раз с озабоченным видом выходили в прихожую, потом будто вспомнив о присутствии мальчика, тотчас меняли суровую физиономию на панибратски-приветливую. И, выполнив иные предосторожности, снимали цепочку с двери, запирали снаружи замок, вызывали наверх кабинку лифта с деревянными створами, а сами мягкими вкрадчивыми шагами спускались вниз по черной лестнице во двор-колодец.

О том, что мир не равен абсолютному счастью, Янек узнал не от няньки, сетовавший на старость и маячившую бездомность после грядущей отставки из дома Тверетиновых. Не от мамы, плачущей, кажется, вовсе без причин, о чем ни заговори, и снова окликающей мужа по фамилии. Не от отца, появлявшегося домой к утру со взглядом глаз-буравчиков, воспаленных бессонницей как у ночного сторожа. Иная сторона жизни, ее непредсказуемость и жестокость, открылись в один из четвергов и стали неожиданностью не только для мальчика, но и для его спутника.

В дверях квартиры третьего этажа в Яковоапостольском, к которой, как всегда, спеша через ступеньку, прибежали Янек и штатский с тубусом, уже толпился народ. Привалившись к косяку, стоял слесарь с деревянным саквояжем, отороченном клочьями былой роскошной кожаной обивки. Его окружали три тетки такого вида, людей какого вышколенная нянька на порог тверетиновского дома не пускала: что-то вроде прачки, молошницы и дворничихи. Двое служивых орудовали внутри квартиры, не разрешая любопытствующим пересекать коридор и называя их понятыми.

Пока ординарец, словно случайно проходивший мимо студент с братишкой, толкался в дверях и задавал приличествующие случаю вопросы, Янек, заглядывая между ног взрослых и брючно-юбочных завес, рассмотрел валявшийся на боку синий стульчик, край рясы и наперсный крест, зажатый цепью в кулак. Почему-то поразили ноги попа в рыжих не застегнутых сандалиях, плотно сдвинутые в пятках и аккуратно раскинувшиеся носками влево и вправо, как зеркальные крылья бабочки-многоцветницы. Рядом на полу сброшенной кожею змеи вился край толстой веревки. Другой её конец уползал за дверь зала, но казалось, тянуть за него нельзя, потому что потянешь и увидишь что-то дурное, непонятное, обидное, разрушительное, хуже опрокинутого стульчика. Черные одежды, синее сиденье и пол коридора были присыпаны раскрошившейся известкой, как сахарной пудрой свежая выпечка няньки. Янек поднял мордашку кверху и на месте коридорной люстры над плечом дядьки-слесаря увидал вывороченный из потолка крюк, торчащий грозным согнутым пальцем.

— Видал, записку на газете нацарапал.

— В грехах, должно быть, виноватился.

— Бог его наказал за тайну исповеди.

— Совесть замучила. Совесть — не зуб, не вырвешь.

— Дуры, вы, дуры. Бери глыбже — --">