Андрей Сергеевич Десницкий - Аквилея

всё собрал, взвесил и измерил, он уточнил неясное и отсек недостоверное. И вот теперь «Изложение изречений Господних» лежит перед ним, великий и необходимый труд. Поколение свидетелей ушло, но он успел сохранить прошлое, передать грядущим поколениям очищенную от ошибок память о самом главном. И где бы теперь ни вспоминали Спасителя, там прибегнут и к его скромному труду^[3].

Только ничего из этого не сбудется. Сначала восстание иудеев легионы утопят в крови, как и всякое восстание против Рима, и мессией Бар-Кохбу не признают — разве что имя останется в истории как образчик обреченного мужества. Но и в Элии Капитолине очень скоро прекратят славить Юпитера Капитолийского, да и город снова назовут Иерусалимом, а на месте римских святынь авраамиты поставят свои, бесконечно споря и воюя друг с другом… и разве что улицы Старого Города, в отличие от крайней плоти восточных упрямцев, останутся и при христианах, и при мусульманах, и при иудеях на тех местах, где повелел им быть Адриан. А затем и творение Папия неблагодарные потомки пустят на растопку как недостоверное, скандальное, спорное — разве мало канона, к чему еще и это? Разве что современные исследователи будут смаковать каждую из Папиевых цитат, дошедших через его недоброжелателя Евсевия, будут восстанавливать по ним историю создания канонических Евангелий, главную загадку новозаветной науки наших времен.

Повелитель, мятежник и исследователь останутся в истории навсегда — но не так, как хотелось бы каждому из них. Проще быть почти слепой аквилейской старухой, никому не знакомой, ни для кого не важной, кроме разве что нас, дорогой читатель. А уж мы ее постараемся не потерять.

Она неспешно позавтракала свежим хлебом с оливковой намазкой — Зеновий поел раньше, не стал ее ждать, решив, что она сразу уйдет туда, к своим. Теперь удивленно взглянул, ничего не сказал, пошел в соседнюю комнатку — свою лавку, свою мастерскую, чинить обувь на привычном месте. А она принялась за стирку, и никуда не надо было торопиться, и доказывать никому ничего не было нужно.

Чужая шершавая ткань послушно текла под пальцами — была бы такой ее собственная жизнь… всё-то она текла, как потоки в пустыне, не зная, что ждет за поворотом. И вот теперь еще Гора. Нет, она не думала о Горе… просто Гора оставалась рядом. Не навязывалась и не отпускала. Даже не Гора сама по себе — а невозможность взойти на нее.

Она уже развешивала одежду на веревке, протянутой во внутреннем дворике, когда из лавки выглянул Зеновий:

— Полина, к тебе пришли. Один из ваших.

Юноша вошел, не дожидаясь ответа:

— Мир тебе, Паулина!

Он не глотал гласных, выговаривал правильно, как в риторической школе. Она слышала этот голос раз или два на их собраниях, а черты мужского и, кажется, красивого лица ей с такого расстояния было уже не разглядеть.

— И тебе мир…

Имя. Пусть он даст имя. Когда не видишь вещей — цепляешься за имена.

(обратно)

День один. Свет отделенный.

Феликс — это имя он выбрал себе сам.

Солнце пробивалось сквозь садовую листву, переменчивый узор ложился на руки и лица, дрожал на белой ткани одежд. Он подумал, что мать не случайно любит бывать в саду в солнечную погоду — за игрой светотени не видно на лице первых морщинок, с которыми уже не справлялись египетские притирания. Мать сидела в кресле, как всегда, старательно напудренная, нарумяненная, с подведенными бровями — да видел ли он ее когда не в полной раскраске? — а подле нее безмолвно стояла неизменная черная рабыня, да еще он сам, разгоряченный быстрой ходьбой.

— Феликс. Зови меня отныне Феликсом, мама. Счастливым.

Он говорил так уверенно, да только не знал, куда деть руки. Скрестить на груди не хватало смелости, а если опустить — они сами собой начинали теребить края туники.

— Такое прозвище подобает вольноотпущеннику или какому-нибудь проходимцу вроде Суллы^[4]… Феликс-везунчик. Ты что, хочешь прослыть «везунчиком»?

— Мама, я хочу быть счастливым.

— Так будь им. Чего тебе не хватает для счастья?

Сад был усыпан лепестками яблонь, голову кружил пряный ветер весны, солнце припекало почти по-летнему, но без горячего зноя, и даже насекомые звенели как будто не назойливо, а нежно. Чего не хватает для счастья в такой день отпрыску богатой и знатной семьи? Может быть, естественности? Не попробовать ли стереть грим?

— Ты знаешь, мама, о чем я молюсь больше всего?

Она только отмахнулась небрежным жестом — --">