Натали Азуле - Тит Беренику не любил

Цезарее…»^[7] Подбирает стих в зависимости от настроения: созвучный своей ярости, оцепенению, тоскливому одиночеству. Расин — супермаркет любовных терзаний, сказала она как-то раз, чтобы сбить слишком серьезный тон, который привносили в разговор эти ее внезапные цитаты.

Расин сочинил всего двенадцать пьес. Корнель, для сравнения, написал тридцать три, да и Мольер — три десятка. В то время плодовиты были все, даже авторы средней руки. А Расин две последние трагедии написал потому, что его попросили. Иначе их было бы десять. Возникают вопросы. Почему он написал так мало? Что делал в остальное время? Рембо назвал его великим, мощным, безупречным.

Благодаря Расину она обходится без того, чтобы изливать душу избранным в наперсники лицам. Да и где их найти — кому это нужно: каждый день подставляться под стылую капе́ль уныния. Ее близкие сыты по горло. Она и сама, когда, бывало, приходилось выслушивать чьи-то горестные излияния, невольно думала, что это так же тоскливо, как выслушивать чужие сны, — ни то ни другое никак нас не касается. Но все же ей тесновато в формате трагедии: двадцать четыре часа — слишком короткий срок, чтобы ввергнуть героев в раскаленное жерло неутоленной страсти. Исключение — «Андромаха». «Расин располагает исходную и конечную точки так близко, что все действие укладывается в очень тесный круг», — писал Лансон^[8]. Ей ясно виден этот пятачок, где громыхают страсти и упреки, она тут чувствует себя в своей стихии, однако, сколько бы она ни повторяла звучные слова несчастных героинь, они не становятся ей настоящими сестрами.

Знакомый актер сказал ей, что язык Расина уникален и сильно отличается от языка других классических трагедий, что это ощущают, это знают все актеры, но объяснить, почему это так, он не смог бы. Из-за особой музыки? Да, но не только.

Стихи Расина делают ее образцовой французской влюбленной, знающей весь свой репертуар наизусть; она читает, со слезами декламирует стихи с рассвета до заката, с утра до вечера и по ночам в постели, как тысячи французских женщин могли бы делать вместе с ней. Это столь мощный хор, что вбирает в себя и голоса мужских персонажей, слова Пирра, Антиоха, Ипполита, — ей кажется, что и они звучат из женских уст и предназначены для женщины. «Как ясный свет небес, душа моя чиста»^[9].

Она вплетает полустишия в свои эсэмэски, а назначая место встречи, упоминает пышные названия: Цезарея, Трезена, Авлида; при этом одни собеседники немеют, другие же, наоборот, подхватывают, читают дальше, лучше, больше, целыми тирадами, — и вызывают в ней одновременно чувство родства и отторжения. Таким она не доверяет, угадывает в них нарочитую игру, желание покрасоваться эрудицией, любовью к совершенству, тогда как на самом деле они всего лишь вызубрили внешние правила. Можно чваниться и Расином.

Иной раз она расставляет ловушки. «Быть может, я так долго проживу, что под конец ее забуду». Откуда этот стих, он не александрийский, говорят ей, считают слоги на пальцах, она, вероятно, ошиблась, что-то пропустила, но соглашаются, что это из Расина. А это экземпляр из ее новой коллекции цитат: слова Орсона Уэллса о Рите Хейворт. Она день за днем собирает по крохам особый язык, чтобы выговаривать на нем свое горе, — язык, которым до нее говорили другие, а теперь и она к ним прибавит свой голос. Можно бы взять сюда же Маргерит Дюрас, например, ее хрустальные фразы об оскорбленных разгневанных женщинах и об иных местах трагедий: Хиросиме, Калькутте, — но этого она не делает. Дюрас из двадцатого века: слишком трезвая, здравая, приземленная. Дюрас ничем ей не поможет.

«Мне тело не огонь терзает потаённый: Я стала жертвою Венеры разъярённой»^[10]. С этими строками она носилась много дней, подобно коршуну, что кружит над полями. Так что идея жертвы в конце концов смешалась со словами этих строк, с самой возможностью придумать их. Она хотела бы понять, откуда эта ярость, это дикое вожделение. От греков и римлян, отвечали ей, в то время все писали так. Нет, говорила она, нет, не только.

Выдумываешь о нем невесть что! Ее одергивают все вокруг, но она хочет доискаться, кто же он был, тот человек, так точно описавший женскую любовь. Ничего, ничего она не выдумывает: он мог бы прекрасно прожить без всякой Береники, но почему-то ее создал. Далась тебе Береника! Или ты что, себя за нее принимаешь? Она краснеет, отговаривается — мол, просто хочет видеть в Расине --">