Владимир Григорьевич Марков - Кенозёры

было. Дедушка начинал бредить, заговариваться: «Поди-ко, бабка, возьми ухват, поверни меня к стенке», — полушёпотом выговаривал он. Вечером бабушка увела меня в сени и говорит: «Полезай, Володенька, на чердак, попроси у венца дедушке какого-нибудь конца. Да не бойся, всё будет хорошо, может, и выздоровеет Миша…»

Было по-февральски ветрено и сыро. По скрипучей лестнице я залез на чердак, в полной темноте прокричал, как научила бабушка: «Венец, венец, дай дедушке какой-нибудь конец!» — и кубарем скатился вниз, дрожа от страха. Мне показалось, что кто-то ждал меня за чердачной трубой и даже отозвался на мой вопль. А на другой день утром кончились дедушкины страдания, он тихо умер, пока бабушка обихаживалась с коровой.

Случилось это в 1957 году в лесном посёлке Торос-озеро. В то время дед с бабушкой жили уже вместе с моими родителями, за полста километров от родной деревеньки Рыжково. Там, в чужом краю, и схоронили Михаила Мамонтовича. А вскоре и посёлок был ликвидирован, в лесу рубить стало нечего — Долгозерский лесопункт с Торос-озера перебазировался в Нижнее Устье.

ГОРЕ И СЧАСТЬЕ БАБУШКИ НАСТАСЬИ

Было на Кенозере в былые времена более пятидесяти деревень и хуторов с постоянным населением. Сейчас таковых осталось не более десятка. Остальные совсем прекратили своё существование или стоят с заколоченными окнами. И только летом наезжают сюда горожане, проведать своё родовое гнездо, отдохнуть, посидеть с удочками на зорьке, пособирать ягод, грибов, полюбоваться великолепием часовен, которые, слава Богу, благодаря администрации Кенозерского национального парка и скандинавским специалистам сегодня здесь восстанавливаются, можно сказать, из праха, обретая вторую жизнь.

Летом 1999 года я наблюдал, как в деревне Глазово на берегу озера плотники парка благоустраивали старинную часовню, которая была воздвигнута более двухсот лет назад.

Глазово — заброшенная деревня. Здесь только летом в трёх-четырёх домах дымят печки по утрам. В маленькой, наполовину вросшей в землю избушке коротает каждое лето в одиночестве бабушка Настя — Анастасия Андреевна Аникиева, отметившая своё 95-летие. Зимой живёт она у дочери в соседней деревушке, а как сойдёт с озера лёд, на лодочке переезжает на свой родной бережок. И тут — до первых морозов.

Маленький, почерневший от древности домик, похожий на избушку на курьих ножках, обнесён изгородью. Крыша покрыта рубероидом, но видно, что давно не перекрывалась и, видимо, слабо защищает от дождей и ветров. На трубе — большое прокоптившееся ведро. В огороде шумит на ветру листьями русская берёза — вечный наш символ, рядом смётан большой стог сена. Ворот в изгороди я не обнаружил. Вместо них от прясла к пряслу была перекинута палочка — половинка высохшего удилища.

Поднявшись на низенькое крылечко, я постучал, но ответа не услышал. Дверь была не заперта, и батожка в двери не стояло. Значит, хозяйка дома. Пришлось низко-низко наклониться, чтобы войти в тесные сени, потом и в жильё. От двух небольших окошек было довольно светло. В глаза бросилось множество фотографий на стене. Бабушка Настя сидела на кровати, опустив ноги на скамеечку. Моё присутствие она заметила не сразу. На приветствие никак не прореагировала. Я уже был предупреждён, что после перенесённого зимой гриппа Анастасия Андреевна совсем плохо стала слышать. Тронул её тихонько за плечо. Она подняла опущенную низко голову, не испугалась и не удивилась, как будто меня ждала.

«Покосила крапивы и опристала, — доверительно сообщила она мне, — внуку Васеньке помогаю, силы-то совсем нет. Устаю больно. Как живу-то? Пензию дают, так и живу…»

Бабушка осторожненько спустилась с кровати, надела на сухонькие ноги шлёпанцы и, почти не разгибаясь, прошаркала к окошку: «Теплынь-то, теплынь-то на улке какая!» — прощебетала восторженно старушка, на фоне оконного света похожая на вопросительный знак. Взяв суковатый лёгкий батожок, она двинулась к двери. Мы вышли на крылечко, присели на низкую скамеечку. Лицо бабушки было шоколадным от загара, только верх лба, виски, края щёк и шея матово белели — от постоянного ношения платка, ведь на солнце с непокрытой головой здешние женщины не выходят.

Внизу перед нами расстилалась гладь кенозерской лахты, на берегу которой --">