Хулио Кортасар - В конце этапа

Дианы. Нетрудно было заметить или убедить себя в том, что дом везде был один и тот же; да еще видневшаяся в отдалении длинная зеленеющая галерея, что была на картине с силуэтом человека, стоящего лицом к двери-окну. Любопытно, что силуэт человека был несколько более расплывчатым, чем пустые столы: казалось, что он случайно, от нечего делать, забрел в этот просторный заброшенный дом. И еще тишина, не потому только, что, кроме Дианы, в маленьком музее не было ни души, но еще и потому, что полотна излучали одиночество, которое темный силуэт мужчины только усиливал. Все дело в свете, подумала Диана, в этом свете, материальность которого ощущаешь, свете, губительном для вещей. Хотя и колорит был напоен тишиной, мучили эти черные задние планы, резкость контрастов, благодаря которым в тенях чудились траурные полотнища, дремотные драпировки катафалков.

Вступив во второй зал, она с удивлением обнаружила в нем, помимо новой серии полотен с голыми столами и силуэтом человека, картины на другие сюжеты: одиноко стоящий телефон, некую пару. Она осмотрела их также, но как бы скользя по ним взглядом, ибо притягательность дома со столами в пустых комнатах была настолько мощной, что остальные картины воспринимались как нечто вспомогательное, орнаментальное, как если бы речь шла не о музее, а о картинках, развешанных в доме с декоративной целью. Ей было приятно ощутить себя, испытать томное блаженство, отдавшись волнам воображения, нехитрым бесам полуденной жары. Она вернулась в первый зал, чтобы удостовериться, что ее не подвела память, однако оказалось, что на одной из картин на столе, о котором она вдруг вспомнила и который считала пустым, была ваза с кистями. Голым же стол был на картине, висевшей на противоположной стене, и Диана пристально в нее вгляделась, пытаясь рассмотреть сквозь открытую дверь, в глубине, то ли край камина, то ли еще одну дверь. У нее уже не оставалось сомнений, что все эти комнаты относились к одному и тому же дому, напоминая бесконечный ряд автопортретов, в которых художник не без удовольствия познает самого себя — кто знает, не в этом ли самом человеке в черном (на одной из картин — в длинном плаще), упорно поворачивающемся спиной к гостю, пожалуй незваному, просто заплатившему за вход и блуждающему по пустым комнатам.

Она снова вернулась во второй зал и направилась к закрытой двери, которая вела в следующий. Любезный и одновременно смущенный голос заставил ее обернуться: хранитель в униформе — бедняга, в такую-то жару — сообщал ей, что музей в полдень закрывается, однако в полчетвертого снова откроется.

— А много еще осталось? — спросила Диана, в которой вдруг проснулась антипатия к музеям: отяжелели глаза, переевшие впечатлений и отторгающие новые.

— Нет, сеньорита, всего один зал. Да и там — только одна картина, так как художник хотел, чтобы она висела одна. Хотите ее увидеть? Я могу обождать.

Глупо было отказываться, Диана прекрасно это понимала, когда сказала, что не хочет, и они обменялись шутками о ланче, который имеет обыкновение остывать, если опаздываешь. «Нового билета можете не покупать, — сказал ей хранитель, — я вас запомнил». На улице, прожигаемая насквозь отвесно падавшими лучами, она мысленно выругалась: не до такой же степени надо было заинтересоваться гиперреализмом, или чем там еще был этот неведомый художник, надо было взять с разбегу и эту последнюю картину, наверное, лучшую. Но нет, художник выделил ее из остальных, тем самым подчеркнув, что она чем-то отличалась, быть может, была выполнена в другой манере или в другое время, стоило ли разрушать ощущение полноты и непроницаемости, в которое она погружалась. Уж лучше было вообще не входить в этот последний зал, не поддаваться добропорядочной одержимости туристов, убогой страсти досматривать музеи до конца. Вдалеке она увидела кафе и подумала, что пора бы и поесть, она не была голодна, но всегда, когда она путешествовала с Орландо, полдень был для Орландо поворотным моментом, и церемония ланча таинственным образом освящала превращение утра в день — в это мгновение Орландо отказывался продолжать путь, сворачивая в ближайшее кафе. Однако голода она не испытывала, а воспоминания об Орландо приглушались; пойти в противоположном кафе направлении не означало бунта или измены ритуалу. Ничто не мешало вспоминать о чем угодно, отдаться инерции бесцельной прогулки, да и смутным воспоминаниям о том лете, проведенном с Орландо в горах: о --">