Сергей Сергеевич Юрьенен - «Оптика разлуки»

«возвращенцем». Воспользовавшись редкой легальной возможностью изменить судьбу и вернуться в Россию. Но не в Ленинград, как ожидала питерская родня. В Москву. Под предлогом поступления в МГУ. Юрий Казаков дал такой совет, который могу передать всем начинающим в виде завета мастера, которого не все еще забыли.

– Можете в двух словах охарактеризовать особо запомнившиеся города вашей жизни? Их цвет, запах, может быть, сны?

– Я, видимо, не настолько урбанист, чтобы поэтизировать даже и Париж. Людям снятся – иногда – голубые города. Мне нет. А если снились – перестали. Хороший город для меня, где люди читают. Не представляю, как я мог бы жить в Мадриде, во всех прочих отношениях замечательной столице. В Праге есть интерес к литературе, но только к своей собственной. Берлин, Франкфурт-на-Майне, Мюнхен – эти весьма читающие города солидарны в одном: хороши все жанры, кроме нескучных. Что остается нам, литературоцентричным? По мою нынешнюю сторону – Вашингтон, Нью-Йорк. По вашу – Лондон, Париж. А также, разумеется, Москва и Питер.

– Нет планов вернуться в Россию?

– За тридцать лет, что я снаружи – 7 Ноября будет ровно как – изменился не только молекулярный состав, но и сама оптика разлуки. Союз был запредельно далеко в эпоху биполярности и Железного занавеса. Но сегодня Россия ближе, чем когда-нибудь. Поэтому время возвращений (не знаю, как насчет отъездов), по-моему, миновало вместе с эпохой великих геополитических открытий. По существу вопроса в Америке говорят: you can take the girl out of the country, but you can't take the country out of the girl. Тем более нельзя вынуть из человека страну с тысячелетней историей. Особенно в эпоху всеобщего подключения к Интернету.

– Географически вы находитесь на краю ойкумены отечественной литературной жизни, но посредством Интернета, разумеется, причастны к ней. Какой она видится вам в этой вендеровской ситуации «так далеко, так близко»?

– Литература, несомненно, остается формой свободы. Ее резервуаром. И редутом.

– Я знаю, что Вы близко общаетесь с Ю. Алешковским. Чем он сейчас занят? Общаетесь ли вы с американскими писателями?

– Страна тут нетесная и не могу сказать, что социабельная. Дистанция между креативными единицами намного больше, чем в Париже, а тем более в Москве. Там у вас, в больших литературоцентрических столицах, умеют извлекать энергию и кайф из трения – писательского, так сказать, фроттажа. А здесь друг к другу долго приближаться. Острова в океане, сказал наш общий Папа Хэм. Впрочем, он же любил цитировать, что «человек – не остров». Я член местного писательско-правозащитного Пен-центра, и в этом качестве, конечно, берусь за руки, чтоб не пропасть поодиночке (но главным образом не дать пропасть собрату где-нибудь в Китае). Минимум общения имеет место быть, однако не свыше. Что касается Юза, который сейчас, так получилось, находится в статусе первого писателя эмиграции, то, надо думать, человек не покладает рук. Когда мы познакомились сорок лет назад в Москве у Битова, он только что закончил «Николай Николаевича». В моих программах на «Свободе» звучал почти четверть века. В 2004-м, на исходе моей радиоактивности, я успел предать эфиру фрагменты его нового романа «Слепой ангел».

– Вы много переводили с разных языков – Поля Морана, Чарльза Буковски, Элмора Леонарда и др. Кто и что запомнилось особо?

– Луи-Фердинан Селин. В эпоху его советского запрета первая жена перевела мне его вслух еще в Москве на Новопесчанной. И «Путешествие…», и «Смерть…»: все, кроме запрещенного тогда и во Франции. Магнитофона у нас не было, так что со стороны Ауроры это был абсолютно альтруистичный переводческий акт, сохранившийся только в моем внутреннем пространстве. Потом в Париже, в доме Николь Занд на рю Альфан в 13-м аррондисмане (Николь, работавшая в «Монде», была тогда первым критическим пером страны), я увидел маленькую, неизвестно кем, но весьма ядовито изданную книжку “Mea Culpa”. Антикоммунистический памфлет 36 года. Антисемитизма там не было, но памфлет почему-то тоже был под запретом – заодно – и подпольно издан, кажется, в Италии. Конечно, я был наслышан, но никогда в руках не держал. Мы вышли, поднялись до пляс Поль Верлен, на копировальной машине сделали себе копию, что стоило ничего, такой маленькой была подрывная книжечка. Наш перевод на русский был напечатан в альманахе «Стрелец» – как раз перед тем, как Союз стал сбрасывать свой коммунизм. Там же, в моей рубрике «Нерусское --">