Василий Михайлович Коньяков - Снегири горят на снегу

Снегири горят на снегу

СНЕГИРИ ГОРЯТ НА СНЕГУ

I

В комнате свежо. На полу рулон грунтованного холста, раскладной мольберт. Этот багаж я с колхозным трактористом еле поднял на сани с флягами.

Восемь километров от станции трактор давил гусеницами снег, а я, привалившись спиной к фляге, ставил ноги на полоз, чтобы они не бороздили по снегу. Временами бежал по графленому следу — грелся.

На стеклах настыл мороз, матовый, без перламутровых блесток. Тронешь ногтем стекло, и на подоконник посыплется сухая пыльца. А за окном, в стронциановом сиянии месяца, падает медленный снег и не слышно шороха опускающихся снежинок. В другой комнате горит свет. Голая лампочка над столом, запорошенная мукой клеенка. Я не зажигаю свет, смотрю, как мама сеет муку. На лавке у окна долбленая сейница с выщербленным краем. Качается темное сито в руках, да слышны равномерные шлепки ладоней.

Задребезжала дощатая дверь в сенцах.

— Кто-то так грохает? — Мама высыпала отруби в чугун, вышла в сенцы. Дверь в избу оставила открытой, чтобы в полоске света видеть откидной крючок.

Я ждал у стола.

В избу, заснеженной шапкой вперед, ввалился Пронёк Кузеванов, за ним — высокий, без шапки, парень.

Пронек потопал пимами об пол, оббивая снег, надвинулся, стянул с руки спаренную варежку.

— Не спишь?

Достал из кармана заиндевевшую бутылку водки, поставил на стол.

— Тетк Наталь, ты на нас не обижайся. Мы поговорить.

Он уже выпил, обветренное лицо багрово потемнело.

— Ну, ладно, — сказал я. — Вы раздевайтесь.

Парень молча пошел к вешалке.

На нем меховая куртка с замками, шерстяные тренировочные брюки с простроченными рубцами спереди. Брюки натянуты резинками поверх лыжных ботинок. Он красив, чуть горбонос, со смуглым несибирским загаром.

Я поставил скамейку к столу. Мама вдруг засобиралась, накинула шаль, застегиваясь, прихватила ее концы полами телогрейки и ушла с алюминиевой чашкой на улицу.

— Мама, подожди.

Я знаю, как зимой спускаться в погреб.

— Ладно, парни, я сейчас.

На улице морозно сиял месяц. Чашка стояла на снегу. Мама сбрасывала с крышки погреба снег и, поддев лопатой, старалась ее оторвать. Я взял у нее лопату. Потом вилами выбрал смерзшиеся квадраты сена из сруба. Раздвинув вставные доски, мама спустилась вниз.

— Ты не лезь, Андрюш. Расшибешься. Лестница скользкая.

— Я посвечу.

Я стоял рядом с кадками и зажигал спички одну от другой.

Мама сдвинула в сторону стебли укропа. В обнажившемся рассоле всплыли красные помидоры. В чашке их мокрая кожица схватывалась тоненьким налетом льда.

Когда я принимал помидоры из погреба и коснулся маминых рук, они у нее были холоднее алюминия.

Вылезая, она опиралась ладонями о снег.

— Беги домой. Заколеешь. Теперь я сама.

Удивительная убежденность: будто она крепче других. Я подал ей чашку с налипшим на дно снегом и отправил в избу.

— Хватается? — оживленно обрадовался Пронек. — Чуть не доглядишь — уши распухнут, как пышки.

На столе уже стояли помидоры в тарелке, нарезан хлеб, сало. Мама протирала рюмки.

— Тетк Наталь, что наперстки готовишь? Ты стаканы ставь.

Пронек сбил сургуч, обхватил ладонью горлышко бутылки и вилкой откинул на стол жестяной колпачок.

— Силен, — сказал парень. Он смотрел на Пронька, как смотрит старший на меньшего — снисходительно и как бы все понимая, хотя был явно моложе его.

— Опыт, — отметил я.

Пронек будто не слышал. Только сказал:

— Это наш агроном. Юра Холшевников.

— Приобщается к колхозной жизни?..

— Да. В институте теория, здесь практика.

Пронек разлил водку по стаканам.

— Ну… За приезд.

Поставил локоть на стол, будто трудно держать полный стакан. Он все такой же. Не изменился. С большим тяжелым лицом грубой лепки, как первый скульптурный нашлепок. Даже лицо цвета глины.

Выпили. Пронек наколол вилкой помидор — он, осев, растекся. Пронек взял другой за крючковатый корешок, высосал одним вдохом, крякнул:

— Х-х-о… Аш затылку холодно.

Пронек неуклюж и здоров. Когда-то, будучи