Григорий Семёнович Аксельрод - Присяга

снегом выплывает на коне из бурана дедушка Мукан, чабаны встречают его почтительными возгласами:

— О, аксакал!..

Помогают снять заиндевелый тулуп, ведут в тепло. И кто-нибудь, кто помоложе, торопливо разжигает переносную газовую плиту, водружая на огонь ведерный чайник с облупившимся носиком.

Но весной, едва южный ветер начнет мять снега и степь голубеет от молодого света, как дедушкой Муканом овладевает беспокойство. Он не находит себе места. Снует по поселку, заглядывает всем встречным в лицо и растерянно улыбается, будто хочет высказать, да не может, не умеет передать словами то, что тяготит его и печалит.

Под вечер, не выдержав, седлает коня. От жердевых ворот верховая тропа, петляя, выводит на гребень урочища. Тут он слезает с седла и стоит долго, чернеет столбиком на фоне высокого предвечернего неба. Его хорошо видно со всех концов поселка...

В двадцатом году после рамадана отец нанялся в пастухи к татарскому купцу из Новой Казанки. В песках, в камышовых затишах, тот скрывал до лучших времен табунок ахалтекинцев. Наезжая, с ладоней скармливал сахар лошадям, но пастуху с подпаском еды давал в обрез. К весне они изголодались до обмороков. Отец послал Мукана в аул раздобыть взаймы хотя бы несколько пиал тары — поджаренного пшена. Пробирался Мукан по степи с оглядкой. Южный ветер нес запах гари. Недобитки из белоказачьего войска, сходясь с алашординцами в конные шайки, никого не щадили. В русских селах и в казахских аулах называли их одинаково — карабандиты.

Слетались сумерки, когда Мукан отомкнул замок на хлипких дверях, шагнул в настывшее нутро саманушки. После смерти матери отсюда словно ушел навсегда живой дух. Сквозь кривое оконце, слепленное из осколков стекла, скупо сочился свет. Под низким закопченным потолком было сыро и холодно, как в могиле.

Из степи вдруг накатил конский топот. Послышались совсем близко выстрелы, крики. Дико заржала лошадь и смолкла, захрапев. Он еле успел юркнуть за очаг, притаиться в углу за кучей тряпья, как в мазанку будто ворвался ураган.

Звякнуло выбитое стекло. Оглушительно ударили выстрелы, повис слоями до тошноты сладковатый дым.

От этой жути Мукан едва не сомлел. Но мальчишеское любопытство пересилило страх, и он слегка высунул голову из тряпья.

Двое из вбежавших, один в пальто, а другой в длинной солдатской шинели, прижались к стене по обе стороны от окна. Наклоняясь стремительно, точно падая, они стреляли из наганов. Третий, молодой парень в дубленом полушубке, весь опоясанный ремнями, стоял у распахнутых дверей. Ждал, выставив перед собой длинноствольный маузер и пружинисто собравшись, словно перед прыжком. Светлый чуб, курчавясь, свисал из-под кубанки с алой звездочкой, глаза горели.

В промежутках между выстрелами они возбужденно перебрасывались словами:

— По коням били, гады!

— Коней жалко. Могли бы уйти.

— На кого наскочили? На сапожковцев?

— Не похоже. По одежке видать братья-станишники.

— У, казара лампасная!

Парень оглянулся. Через долю секунды сильные руки вытянули Мукана из угла.

— Тю! Казашонок! Ты как сюда попал?

Он стоял посреди мазанки, трясясь в ознобе, зубы громко и часто стучали. Трое мужчин глядели на него молча.

Снаружи сипловатый басок окликнул беззлобно:

— Эй, красноперые!.. Хана вам пришла. Сдавайтесь. А не то попалим, как сусликов.

Парень подскочил к окну. Гибко изогнувшись, выстрелил из маузера.

— Врешь, подлюга! Чекисты не сдаются!

Мужчина в пальто оттянул его за рукав. Прикрикнул строго:

— Отставить, товарищ Андрей! Поберегите последний патрон. Пригодится.

Тесно сойдясь, они заговорили полушепотом. До Мукана донеслись обрывки: «С пацаном как? А может, проскочит... Лимонка есть...»

По крыше грузно протопали в сапогах. Они все невольно пригнули головы и взглянули с опаской на потолок. Раздался ломкий треск курая, как будто его кучей наваливали на плоскую крышу.

Андрей кинулся к Мукану. Обнял за плечи, подтолкнул к дверям.

— Слухай сюда, хлопчик. Ты по-русски мало-мало понимаешь? Молодец! Тогда слухай... Как загрохочет, ты не бойся. Ты беги. Шибко беги, милый. Понимаешь? Шибко!

Он говорил торопливо, даже весело, но слова его по тону не вязались с выражением глаз. Повернувшись спиной к товарищам, он говорил как бы и для них тоже, и только один Мукан видел, что парня ломает предсмертная тоска. Как орешинки круглые, в --">