Нина Артёмовна Семёнова - Круглая молния

хаты, стояли заколоченные, но год за годом их растаскивали на дрова, а кирпичи ведь на растопку не сунешь, вот и остались от деревни одни печки. Тут печка, там печка, а между ними бурьян, кусты.

— Обезлюдела деревня-то, — сказал Саня.

— Как это — обезлюдела? — не понял Леха.

— Да так. Жили люди, а теперь их нету.

— Куда же они подевались? — не поверил Леха.

— Кто куда, брат. Много в войну полегло, а потом и после войны. А кто остался — в чужие края подались. Человек, брат, что рыба, ищет где глубже.

— А ты, дядь Сань?

— Что я?

— Ну, как рыба?

— Я, брат, туго корнями оброс. И рад бы в рай, да грехи не пускают.

— Какие у тебя грехи, если ты в бога не веришь?

Саня прищурил один глаз, отчего другой чуть на лоб не вылез.

— А ты откуда знаешь?

— Да бабка Аксинья ругалась: лиходимец, безбожник.

Еще издали они увидели, что в хате у бабки Аксиньи топится печка, но когда вошли, то ни в сенях, ни в горнице никого не обнаружили. «Спряталась небось бабка, — подумал Леха, — она завсегда так, как увидит бригадира, так и спрячется — от греха подальше».

Но Саня тоже, очевидно, знал этот ее маневр, потому как ни в чем не бывало пододвинул к столу скамейку, сел: мол, подождем, мы люди не гордые. Видя такой поворот, бабка Аксинья не замедлила тут же явиться.

— Батюшки-светы, — запела она, вылезая откуда-то из-за печки, — а когой-то мне бог послал. Товарищ бригадир, проходи, садись, гостем будешь. — Но так как Саня уже сидел, то ему пришлось встать, и бабка снова усадила его за стол. Проворно, как молодая, слазила в подпол, достала бутылку «Столичной». Бутылка была неполная и заткнута бумажной пробкой. Бабка зубами ловко откупорила ее, налила.

— С праздничком тебя, с воскресеньем.

Саня отказываться не стал, это было не в его привычке, и выпил. А как выпил, так почувствовал во всем теле приятное и закусить попросил.

Бабка Аксинья снова ринулась в подпол и достала Сане кусок сала и соленых огурчиков, а потом поднесла и еще стаканчик.

Выпив и закусив, как положено, Саня приступил наконец к главному.

— Ты, мать, — начал он вежливо, — как живешь-можешь, на что жалуешься?

Бабка Аксинья сразу пустила слезу. Никогда раньше она не слышала от бригадира таких слов и заплакала. Правда, плача, она все прикидывала в уме: не к добру это, ох, не к добру, что Саня Маленький мягче соломы стелется.

— А жалуюсь я на весь белый свет, — сказала она, — и на тебя во-первости. Ты что же ко мне никогда не зайдешь, не покалякаешь?

Бабка Аксинья явно настраивалась на долгую беседу. Она плохо глядела глазами и все время щупала Саню, удостоверялась: тут ли он, не ушел ли. Но Саня не дал ей долго беседовать, а сказал напрямик, чтоб с делом этим поскорей разделаться:

— Спущена нам директива, бабуся, чтоб всей деревней на Центральную усадьбу переселяться. Ты как на этот счет — согласна?

Бабка не поняла, а может, сделала вид, что не поняла — притворилася.

— А это ж кто с тобой? — спросила она, пододвигаясь к Лехе. — Ванюша! Ох, боже спаси, и глазки такие, и волосики.

Крючковатыми своими пальцами она гладила Леху по голове.

— Ванечка, внучек, в гости ко мне пришел, а у меня и гостинца-то нетути.

Бригадир ерзал но лавке и глазами делал Лехе страшные знаки, дескать, уйди ты, дай о деле поговорить, но бабка Аксинья цепко держала Леху за рукав и не отпускала.

— Иди, говорю, Ванечка, дровишек мне наколи, он и пошел, тук-тук топориком да провод-то ихний и перерубил. А немец как рассердится! «Партизан, — кричит, — диверсант этакий». И пристрелил мово Ванечку. Я к нему кинулась, а он: «баба, баба!» — и красные пузыри из ротика.

— Вот что, — сказал Саня, — преданья свои ты оставь при себе, а мне прямой ответ держать надобно, будешь ты переселяться отсюда, старая, или же нет. Если нет — пиши расписку.

Бабка постояла в недоумении, пошамкала что-то губами и вдруг рухнула перед Саней на колени.

— А Санечка, а миленький, а пожалей же ты мою душеньку…

Саня рассердился.

— При чем тут душа, если я тебе дело предлагаю. На выбор: или же лесу на хату, а то и квартиру в рассрочку. Будешь жить и песни петь. А надоест петь — в кино сходишь. Тебе же лучше, старая.

Бабка поднялась с колен, лицо у нее стало каменным.

— Ну, вот что, товарищ бригадир, я и сама знаю, что мне лучшей, а что хужей. Мне, может, лучшей с тобой брехаться, чем тое кино глядеть. И говорю тебе со всей моей ясностью: никуда я со своей --">