Анатолий Владимирович Софронов - Память, припорошенная снегом

но были и такие, кто никогда в армии не служил и в первые дни войны проходил необычную допризывную подготовку.

К вечеру редакция остановилась в районном центре Смоленской области Рудне. Вокруг было тихо. Жителей села не видно. Вдали грохотали орудия, в вечернем небе над нами пролетали немецкие бомбардировщики. Они летели, как нам казалось, к Москве, а может быть, к Смоленску или куда-то дальше. Сняв гимнастерки, мы рыли щели на случай бомбардировки, рыли др поздней ночи, а потом, измученные, валились на деревянные лавки в избах и засыпали мертвым сном. И снова был рассвет, сигнал тревоги, и мы прыгали в щели, ибо на этот раз гитлеровцы бомбили Рудню. На наших глазах разрушались дома, ходуном ходили щели, в деревянные настилы летели комья земли.

Отбомбившись, самолеты ушли. Почти вся Рудня была сметена с лица земли…

После этого утра мы начали привыкать ко всему, что нас окружало, что ожидало каждый день. Мы поняли, что военные журналисты и писатели, собственно, такие же бойцы, как и все остальные — и эти артиллеристы, — расположившиеся со своими противотанковыми пушками вдоль шоссе, и эти командиры и политработники, с которыми нам придется ежедневно общаться.

Теперь мы располагались в Смоленских лесах? сосновых и березовых, наполненных всеми запахами лета, щебетом птиц, шумом листьев. Каждый день надо быть в частях, беседовать с красноармейцами, с теми, кто шел в бой, и с теми, кто был в бою; страдать вместе с летчиками, когда попадали на аэродром и узнавали, что на задание уходили бомбардировщики без сопровождения истребителей и что через несколько часов возвращались два-три самолета вместо пяти-шести.

В эти же дни мы увидели и первых пленных, и немецкие автоматы. Несколько автоматов перекочевали в нашу редакцию, и мы изучали их, чтобы воспользоваться в случае необходимости.

Это был 1941 год со всеми драматическими и трагическими подробностями, с горечью отступления, с небольшими радостями первых побед, с сожалением о том, что эти победы (и первая из них под Ельней) одержаны пока не на нашем участке фронта. Все это было, и все запомнилось. Запомнилось навсегда, ибо каждая встреча на фронтовых дорогах в ту пору была тем, чего никогда до этого в жизни не было, что уже не повторится, ибо и сама война с каждым днем при всей ее тяжести становилась бытом, привычкой, и каждый из нас все увереннее находил свое место в ней, только горестно отдаваясь печали при прощаниях с погибшими товарищами.

Ночью в палатке, в сосновом лесу у станции Вадино, в радиопередачу из Москвы вдруг ворвались вкрадчивые речи, и мы услышали слова, обращенные к нам:

— Русские люди, бросайте оружие, немецкая армия гарантирует вам жизнь, свободу…

Но русские люди и люди всех других наших народов в это время собирались с силами, приходили в себя, внутренне и внешне мобилизуясь. И какую же мы испытывали радость, когда, находясь в окопах наших подразделений, видели, как с грохотом пролетали грозные «илы» и бомбили фашистские подразделения!

* * *

Светало… Мы стояли на левом берегу Днепра. А на правом, высоком берегу вздыбились разрушенные дома. По алеющему небу ползли черные клубы дыма. Где-то слышалось урчание танковой колонны, и было неясно, то ли это наши танки занимали позиции, то ли немецкие грохотали по смоленским улицам в той части города, которая оказалась на 16 июля занятой фашистами.

И было горестно. Горестно от всего. Свежие воспоминания томили сердце. Вспоминались смоленские женщины и ребятишки. Ребятишки с испуганными глазами, вздрагивающие от каждого орудийного выстрела, от рева пикирующих немецких бомбардировщиков. Женщины с бессонными, красными, зареванными глазами. В глазах был немой упрек и недоумение: что же это? Как случилось, что вот здесь, на высотах Смоленска, на его грозных холмах, происходит что-то страшное, такое, чего, кажется, остановить уже невозможно? Колонны отступающих войск шли к Днепру, переправлялись на левый берег, а они оставались здесь, в Смоленске, и протягивали нам жестяные кружки, наполненные водопроводной водой. Все это вспоминалось уже на левом берегу, где мы закрепились на относительно долгий срок, долгий для «молниеносной» войны, которую объявил Гитлер, рвавшийся к Москве.

«Лицом к лицу лица не увидать. Большое видится на расстоянье». Тогда нам не все было видно. Любая наша частная победа воспринималась как большая надежда: вот сейчас наконец начнется --">