Игорь Сосновский - Сын сенбернара

себя. Он хотел умереть, никому не доставляя хлопот. И я поразился собачьему благородству.

Вторую собаку я поймал на улице. Я нес из магазина полученный по карточкам хлеб и встретил овчарку без ошейника. У меня и в мыслях не было завладеть ею — уж слишком она была великолепна: серая, остромордая, с тяжелым хвостом, породисто опущенным к земле. Но я кинул ей кусочек хлеба, она опасливо обнюхала его и съела. А следующий кусочек, лязгнув зубами, схватила уже на лету.

Овчарка была голодна, а у меня был хлеб; я скормил ей граммов шестьсот — всю мою и половину маминой нормы, — и мы подружились. Она даже не зарычала, когда я надевал ей на шею свой брючный ремень.

Я был счастлив. И я был бы еще счастливее, если бы не хозяин овчарки и не мои брюки: он мог появиться в любой момент и заявить о своих правах, а брюки были куплены на вырост и без ремня не держались. Поэтому мой путь был через проходной двор и пролом в заборе; овчарка степенно трусила рядом, а я озирался и судорожно подхватывал сползающие брюки.

У мамы — на зависть соседкам — сохранился довоенных запасов шелковый шнур, на котором она сушила самое ценное из выстиранного белья. Он был длинным, и я убедил себя, что ничего страшного не произойдет, если отрежу от него немного для ошейника и поводка. Однако овчарке требовался сторож!

Если уж человеку везет, то везет до конца: нам встретился Лёдик. При виде овчарки у него разгорелись глаза, но он взял себя в руки и вяло поинтересовался:

— Откуда?

— Поймал! — гордо ответил я.

И Лёдик спросил о том, о чем и должен был спросить:

— Она злая?

— Еще какая!

Я не был уверен в этом — овчарка вела себя с равнодушной покладистостью. Но Лёдику я не мог ответить иначе. Это был почти взрослый озорной битый парень; мы, младшие, немало терпели от него. Но счастливые люди не помнят зла: я доверил Лёдику овчарку и остаток буханки.

А когда вернулся со шнуром под рубашкой, овчарка, хлеб, мой ремень и Лёдик — все исчезло. Еще на что-то надеясь, я обыскал все близкие и дальние улицы. Бежал и ревел как маленький… И потому, представ наконец перед родителями, вид имел достаточно жалкий.

— Ты до сих пор не ходил за хлебом! — ужаснулась мать.

У меня был заготовлен ответ. Как-то в магазине я присутствовал при такой сцене: женщина, стоявшая передо мной, желая, видимо, помочь продавщице, оторвала от своей хлебной карточки талончик, но, когда подошла ее очередь, оказалось, что талончик она потеряла, и продавщица наотрез отказалась выдать ей хлеб. Вот я и рассказал это происшествие с небольшой поправкой: жертвой был я. Но отец взглянул на карточки и удивился:

— Как же ты оторвал талончики, если они отрезаны ножницами?.. И что у тебя за пазухой?

Он запустил руку мне под рубашку, и оттуда как змея выполз позабытый мной шелковый шнур.

— Ой! — вскрикнула мать шепотом. — Ой! — повторила она громче. Лицо у нее стало белым и неживым. — Как ты мог?

И отец растерянно выдохнул:

— Не ожидал, солдат!

Они думали, что я хотел повеситься, а мне показалось невыгодным разуверять их…

Лёдик объявился на третий день. Он привел в наш двор инвалида на костыле, ткнул в меня пальцем и плачущим голосом сказал:

— Этот хозяин!

Выяснилось, что Лёдик продал инвалиду овчарку, а она убежала. У инвалида было багровое, будто ошпаренное лицо в кустиках черной щетины и белые сумасшедшие глаза: он утверждал, что собаки убегают исключительно к хозяевам и требовал или овчарку, или деньги. Вот-вот должны были идти с работы родители; я испугался и, чтобы погасить скандал, предложил инвалиду свое единственное достояние — велосипед, привезенный мне отцом с войны. А когда мой верный товарищ, металлически постанывая и дребезжа, навсегда скрылся за воротами, со мной случилась истерика.

— Отдай овчарку! — вопил я. — Отдай овчарку!..

Лёдик же, после ухода инвалида вернувший себе прежнюю наглость, угрожающе шипел:

— Тише, псих! Какая овчарка? Тебе что — снятся по ночам овчарки?

Я не успокаивался, и он закрыл ладонью мой рот; я укусил его за пальцы, и он, стиснув укушенные пальцы в кулак, раскровенил мне губы и нос.

После той истории со шнуром родители смотрели на меня как на больного. И когда я пожаловался, что на тридесятой улице на меня напали хулиганы и отобрали велосипед, мать приняла это с завидным спокойствием, а отец огорчился, но сдержался.

— Ты хоть защищался? — Он взглянул на мою разбитую