Геннадий Философович Николаев - День милосердия

песенки напевает. Вера Алексеевна, так мать звали, поучает ее всяким житейским премудростям, а голос звонкий, говорит быстро, с выражением. Петру тоже дело нашлось: из сарая столик принес, покрасил, персонально для Кирочки место на кухне выделил. Потом гвозди забивал, шторки вешал на окна и двери. В сенцах полочку к умывальнику добавил, для Кирочкиных принадлежностей. А Кира все вокруг клумб ходит: «Ах, ах! Какая прелесть! Петр, извините, как вас по батюшке, вы сами цветы садили?» — «А кто ж? Сами». — «У вас несомненно есть чувство прекрасного». Петр выбрал жгуче-вишневый георгин, сорвал: «Вам». — «Ой, зачем же. Пусть бы рос». — «Да ну, держите». — «Спасибо, только, правда, напрасно. Я не люблю, когда разрушают. Все должно развиваться естественно, в этом суть гармонии». Петр пожал плечами: «Зачем тогда разводить?» — «Зачем? Смотреть, любоваться, как они растут, живут, дышат». — «Цветы-то?» — «Цветы». Петр хмыкнул: «Вот еще!» — и ушел в дом.

Вечером дядя Гоша прикатил, кирпичей да песку привез, на стройке выпросил — летнюю печку под навесом класть. Он каждый день привозил понемногу. Петру не велел пользоваться грузовиком для личных надобностей — только лишь в самых крайних случаях и по разрешению завгара. «А что это за самые крайние?» — спросил Петр. «А вот подохну, на кладбище свезешь. Не хочу, чтоб чужие хоронили». — «Да брось ты, дядя Гош». — «Эге! Неохота! Ладнысь, так и быть, поживу еще малость».

Ольга собрала поужинать: блинчики с мясом, от обеда остались, да огурцы со сметаной, а на запивку Петру — молоко, дяде Гоше — чай: кирпичный, свежей заварки, и сахар — вприкуску. Ужинали молча. Ольга с Васькой на руках отсела к печке, к теплу. Васька зашевелился, вякнул хрипло, захныкал. Ольга расстегнула байковый халат, вывалила сдобную свою грудь, белую и круглую, как напоказ, — Васька вцепился ручонками, жадно зачмокал, засопел, заурчал. Ольга следила за ним влажными косящими глазами и тихо посмеивалась. Дядя Гоша, поставив локти на стол, швыркал горячий чай и счастливо щурился — худое лицо его в свете догорающей зари, казалось, все было в буграх и впадинах, обвито-перевито темными пульсирующими шнурами.

Петр заговорил о квартирантах, как они присматривались ко всему, как хвалили комнату, как деньги вручали. Голос у него был глуховатый, негромкий, говорил он обычно монотонно, медленно и, если его не перебивали, постепенно замолкал сам, так и не досказав до конца. Никто никогда не просил его: «Петя, что же ты? Давай дальше», наоборот, в гараже, например, когда он начинал говорить, отмахивались, заранее зная, что ничего путного не услышишь. Не было у него слов, чтобы заставить других увидеть то, что виделось ему, да и виделось ли — трудно сказать.

— Вот что, — вспомнил дядя Гоша, когда Петр дошел до сорванного георгина и замолк. — Пора цветы продавать. Погоды теплые, студенты из домов, с деньгой, — пора!

— А кто пойдет, я, что ли? — с вызовом спросила Ольга и приподняла сердито застонавшего Ваську, дескать, его-то куда девать?

— Ни ты, ни я, — успокоил дядя Гоша. — Старушку нашел, договорился. Задарма, конечно, не будет, но так, за трешку в вечер.

— Да бог с ней! — торопливо согласилась Ольга.

Петр кивнул и досказал про георгин и молодую квартирантку.

— Тут так: они — жильцы, вы — хозяева, — строго сказал дядя Гоша. — Их дело два раза в сутки пройти через кухню, кивнуть вежливо и — все. И не поважайте, а то сядут на шею, кофе-чай в постель потребуют.

— Еще чего! — возмутилась Ольга, как будто квартиранты уже потребовали кофе-чай.

— Да ну, — сказал Петр.

— Вот те и «ну»! — повысил голос дядя Гоша. — Смотрите, не больно-то цацкайтесь. Чуть чего — поворот от ворот, других найдем. А деньги ихние не тратьте, попридержите. Всякое бывает. Поняли?

Дядя Гоша попил еще чайку, выкурил папироску-самокрутку, велел Петру нарезать цветов и поставить в ведро с водой. Вскоре он укатил на своей «драндулетке». Петр и Ольга, вышедшие его проводить, сели на лавочку у ворот и долго сидели, тихие, молчаливые, как бы оцепеневшие от тишины и теплоты сгущающихся сумерек.

Вера Алексеевна прожила с Кирочкой до октября, наладила «быт», уехала без охоты, с чувством тревоги за дочь, раздраженная нетерпеливыми телеграммами от мужа.

Опасения дяди Гоши не подтвердились: Кира оказалась самостоятельным, деликатным человеком, ничего не требовала, не просила, не вмешивалась в хозяйские дела. С утра занималась --">