Владимир Васильевич Ухли - Шургельцы

бывало, или ночью заглянет редкий человек. Жила Спани бедно, единственное утешение было — сын. Рос он некапризным, скоро стал помогать матери по дому и жаловался только, почему мальчишки с ним не играют. Спани успокаивала как могла. Не объяснишь ведь, да и что она сама понимала? Только драться строго-настрого запретила.

— А если они меня называют контрой? — спрашивал сын. — Мне их тоже можно назвать?

— Нельзя тебе. Ты еще маленький, не понимаешь. Они тоже маленькие. Подрастут — поймут и дразнить не будут. Это слово дурное.

— Сама не говоришь, что это за слово. Все одно, я побью, если кто мне еще раз скажет, и плакать не стану.

И видно, постоял за себя, перестали его дразнить. А скоро стал он самым видным, можно сказать, мальчишкой в деревне. Такой серьезный, аккуратный. И в школе его полюбили. Был пионером, потом стал комсомольцем. Никто ему про отца не поминал. Война началась. Письмо от мужа пришло. Оправдали его. Разрешили добровольцем на фронт пойти. А скоро пришла «синяя бумага» — похоронная.

Вот тебе и все. Вспоминала обо всем этом Спани, прислонившись к стене, часто и мелко вздрагивала, не успевая вытирать горькие слезы.

Лошади косили на нее умными глазами, фыркали. Тихая гнедая ласково, кротко заржала, потянулась к лицу Спани, стала собирать слезы мягкими губами. Слезы были соленые, вкусные, наверное. Спани немного успокоилась, погладила гнедую. Решила сходить в правление.

Председателя Шихранова встретила по дороге, он ехал куда-то на тарантасе. Не поздоровался, не успокоил, а пробубнил хриплым басом: «Еду, вызывают в райком». И весь ответ, не стал больше разговаривать, дернул вожжи. Выездная лошадь побежала резво, зацокали кованые копыта, так звонко, будто хорошие молотильщики вчетвером молотили цепами на открытом току.

Отряхнув пыль с сапог, Ванюш вошел в здание райкома.

— Раненько вы, — обрадовался Степан Николаевич, встретив Ванюша в приемной. — Здравствуйте, пойдемте ко мне.

Они поднялись быстро на второй этаж.

— Ну, как доехали?

— Да я пешком. — Ванюш потянулся к графину, не пролив ни капли, наполнил стакан до краев, медленно выпил. Ильин с удовольствием смотрел на его неспешные и точные движения. Парень нравился ему все больше. Он сел рядом, предложил закурить, вынул толстые пахучие папиросы. Ванюш сначала стеснялся курить, потом стал дымить основательно, но был задумчив, заметно волновался.

Ильин смотрел на Ванюша пристально и добро.

— Решились, товарищ Ерусланов?

— На что?

— Конечно, надо бы вам отдохнуть, да ведь людей-то нет, сами понимаете.

— Я работать готов, — сдержанно сказал Ванюш.

— Вот и хорошо. О вас я все знаю. Берите дело.

— Это какое?

— Да ферму же, — даже удивился Ильин. — По-моему, вчера договорились. Отвечать можно только за то, что любишь по-настоящему.

На оформление дела времени ушло куда больше.

Под вечер, усталый, возвращался Ванюш домой, пытаясь сдержать нараставшее беспокойство. Теперь он отвечал за эту ферму, похожую на поросшую пожухлую лебедой горку, и за всех этих тощих, слабых от бескормицы коров, овец со сбившейся колтуном шерстью, злых голодных свиней, разбитых на ноги лошадей…

Теперь он отвечал за весь этот «терем-теремок», за всю эту «животину», «живот», без которого крестьянское хозяйство не живет. И эта животина хотела есть. Уж кто-кто, а она заслужила честно свой корм! И надо ее кормить. Надо! А вот чем? И надо, чтобы чисто и тепло было зимой, да и светло тоже…

Все эти думы осаждали Ванюша, не отпускали ни на минуту. А дорога все развертывалась перед ним небеленым холстом.

Не встретил он ни попутной лошади, ни машины. Да в те года они редко попадались даже на большаке. Вот он уже больше половины пути прошагал, свернул с большака, решил идти прямиком, во что бы то ни стало допоздна быть дома, поужинать и, главное, побыстрее матери рассказать, чтобы успокоилась, ну а потом — пойти наконец к девушкам. Он и не повидал их по-настоящему — какие-то они стали?

Шагает, шагает солдат. Среднего роста, широк в плечах, туго подпоясан солдатским ремнем, так что еле-еле три пальца под ремень подсунешь. В одной руке у него фуражка, в другой шинель. Идет ровно, будто на прогулку вышел, хоть и устал, — путь не короткий, пятнадцать километров сюда да пятнадцать обратно, а виду не показывает, шагает ровно.

Тропинка, как нитка с клубка, разматывается, извивается, падает вниз. Еще один --">