Глеб Александрович Горышин - Собака

сирени, три, четыре. Не мы, а я, потому что сердце разрослось, трепыхалось по всему телу и двоиться стало нельзя. Я сломал пятую ветку, она жалко хрупнула под рукой. Окна глядели мне в душу. Я больше не мог, хотел раздвоиться, шептал, стращал: «Давай. Ломай. Ты должен довести до конца. Иначе ты не человек». Но ничего не вышло. Я прыгнул через забор и глянул на куст. Он остался прежним. Обломки веток скрылись в цветах. Я почувствовал радость и побежал, неся малый пучок сирени. Мне очень нравилась такая жизнь.

Я залез еще в один сад и еще.

В каждом саду я рвал по пять веток.

Я уходил, а сады оставались, как прежде. Становилось все веселее. Пучок превратился в букет. Он был не хуже любого букета с Кузнечного рынка. Я довел до конца свое дело и мог достойно идти на вокзал. Но я шел еще дальше. Мне было жаль расстаться с веселой рисковой жизнью. Я залез еще в один сад. В нем росло столько сирени, что мой букет показался мне жалким, и вдруг оказалось, что был я не там, где надо, и делал не то, что надо в ту ночь.

— Вот она, голубушка, — сказал я себе. — Вот она где, сирень-то.

Кусты обступили террасу. У них были толстые стволья, большие густо-зеленые листья и махрово цветущие мокрые ветки. Дом, видать, стоял давно, изукрашенный синими склянками, со светелкой, вделанной в чердак, с когда-то зеленой, бурой от времени крышей. Он был обнесен сплошным высоким забором. В калитке висело толстое чугунное кольцо.

Я повернул кольцо, брякнул и даже вздрогнул, прошел по дорожке без страха и сразу скрылся в кустах. Тут было спокойно и тихо. Я ломал самые лучшие ветки, но они все были хороши и ничуть не редели. Мой прежний букетик быстро потерялся в этих новых ветках. Букет стал таким, каких не бывает на Кузнечном рынке, каких не бывает вообще. Моей руки едва хватило, чтоб его обнять. Я его обнял, прижал к груди и понес. На ходу я его нюхал, погружался в него и прохлаждал щеки. Это было очень приятное занятие.

— Вот это букетец, — говорил я себе. — Теперь я позвоню по телефону пять два ноля семнадцать, добавочный сорок два. — И шел счастливый.

Собака вышла из-за дома, стала против меня и постригла ушами воздух. Это была надежная сторожевая собака. В таком доме не могло быть плохой собаки.

Ужас, боль, стыд, клочья мяса, слетавшие с моих ног, пыл любви и геройства, вышибаемые из моей головы хозяйскими кулаками, — все это было, все уместилось в словах, которые я сказал собаке: «Ну что ты, ну что...»

Собака посмотрела на меня лениво, разумно, лукаво и как-то еще и смолчала. Я унес свой букет.

Пошел по улице. Справа и слева блестели черные окна. Я старался в них не глядеть. Теперь я знал точно, что все они зрячие, — окна видят меня. И я не казался себе таким уж смелым полночным бродягой. Спокойно и крепко стояли дома, блестели их окна, собаке со сна не хотелось лаять. Собака, наверное, думала: «Пусть. Успею еще укусить этого глупого парня».

--">