Борис Михайлович Микулич - Стойкость

БОРИС МИКУЛИЧ

СТОЙКОСТЬ

Давайте перемолвим

безмолвье синих молний,

давайте снова новое

любить начнем...

Чтоб жизнь опять сначала,

как море, закачала.

Давай! Давай!

Давай начнем!

Николай Асеев

ПРОЛОГ

Еще не утихли отголоски стрельбы, еще в глубине страны блуждали разбитые банды, еще на карте ее были обозначены фронтовые рубежи, а улицы столицы уже вскипали ра­достной и бурной жизнью, улицы заливал го­ворливый и веселый народ, вдруг ощутивший острую жажду жизни, наполненной мирным трудом, полетом мысли, любовью.

Мощным потоком красок и движения, гула и переклич­ки встретила в ту пору Бориса Кравченко столица. Устав­ший от тяжелой, суровой работы на фронте, от долгой и беспорядочной дороги почти через всю страну, от присту­пов лихорадки, он с каким-то мальчишеским задором, с непреодолимой жадностью к новым впечатлениям, свойст­венной молодым, окунулся в водоворот улиц столичного города.

Свой чемодан он оставил на Тасиной квартире. Зайдя туда, Тасю он не застал, а чернявая соседка, окинув взгля­дом его поношенную шинель, сказала:

— Вашкевич на работе, придет поздно. Чемодан мо­жете оставить, если больше негде...

И вот он очутился в уличном водовороте столицы. Вни­мание его ежеминутно переключалось то на новых людей, то на незнакомые здания, то на витрины магазинов. Все было необычно для него в этом городе. Он брел с одной улицы на другую, наслаждаясь свободой, и лишь одна мысль не давала ему покоя — чтобы болезнь, порою кру­жившая голову, не свалила его внезапно. И перед ним возникало пережитое...

...Тогда в обледенелой, заснеженной и объятой ветра­ми степи, казалось, горизонт исчез, вокруг — насколько хватало глаз — снег, снег... И кричал Кравченко изо всех сил, во весь голос, и не слышал эха, хотя бы слабенького эха,— ветер, ветер, ветер... И сказал товарищ Грай: «Про­биться! Мы должны пробиться!» — и вот напряжены мышцы, сжаты зубы, да на пределе работает мозг, и стучит в жилах кровь, горячая, живая кровь...

Чтобы отдохнуть, он, привлеченный большой очередью возле кассы, решил зайти в театр. Идти снова к Тасе на квартиру не имело смысла, она вернется поздно. И вот уже с билетом в руке он оказался в фойе, и только тут за­интересовался программой: «На что же я попал?»

Нарядная зеркальная дверь бросала в сторону Крав­ченко десятки его отражений, толпа множилась в этих зеркалах,— казалось, что движется толпа на толпу, кри­чит, машет руками и вот-вот образуется затор.

Но затора не было.

Кравченко вскоре освоился, а, глянув на себя в одно из зеркал, нашел, что шинель его не такая уж и старая, правда, помялась изрядно в вагоне, нужно было бы скатать, тогда б разгладилась.

Трижды гасли и вспыхивали вновь огромные жиран­доли — и трижды вспыхивала на потолке яркая радуга. Увлеченный людским потоком, Кравченко попал в кон­цертный зал. Отыскать место помогла молодая тоненькая билетерша, и, усевшись, Кравченко принялся читать про­грамму.

Первое отделение концерта состояло из разных соль­ных музыкальных и вокальных номеров, а под надписью «Второе отделение» был обозначен всего один номер: Эльга Райх и Станислав Даленго, артисты Государствен­ного академического театра оперы и балета.

И, прочитав это, Кравченко вспомнил, что видел по­всюду на улицах, проезжая трамваем с вокзала, большие афиши с двумя скупыми именами: Эльга Райх и Стани­слав Даленго. В немногословности этих афиш был опре­деленный смысл: город знал, чьи имена значатся на афи­ше, город из вечера в вечер плыл толпами в огромный концертный зал, чтобы восторженно впиваться глазами в фигуры этих двух артистов, а потом осыпать их цветами и рукоплесканиями.

Пока длилось первое отделение, в зале были слышны гомон, шорох шагов, время от времени прокатывался смех: чувствовалось, что люди пришли сюда для того, чтоб все свое внимание отдать второму отделению; ясно было, что его — и только его — ждали в зале.

После антракта в зале воцарилась торжественная ти­шина. Кравченко

--">