Николай Евгеньевич Пороховник - Поездка в Новгород-Северский

прилипала к нежным, только распустившимся листьям. Сторожа уехали далеко вперед, и войско шло медленно и спокойно; по дороге, по тропкам меж кустов словно живая река текла — двигалась конница, дружинники князя, а за ними катила длинная вереница телег, в которых были сложены, навалены и припасы съестные, и всякая походная утварь, и доспехи, луки, колчаны со стрелами, мечи, копья, боевые топоры, щиты. Кончался апрель, чем ближе к югу, тем сильнее припекало солнце, уже чувствовалось жаркое дыхание степей, но дорога уводила все дальше и дальше от дома, и потому и тепло было не в радость, ехали молча, думая каждый о своем. Дружинники, молодые, сильные, мерно покачиваясь в седлах, надеялись на удачу, думали о том добре, которое они захватят, привезут домой — и зажгутся радостно глаза невест или жен от дорогих подарков… Мужики на телегах почесывали бороды, потягивались, разминая тело, привычное к работе, еще не расслабившееся от пахоты, от весенних хлопот и дел по двору, и с сожалением вспоминали, что́ еще не успели сделать; а надо было и ворота починить, да все некогда было, и крыша уже худая, по возврату надо перед дождями хоть чем-то залатать, пока свежей соломы нет… А малец, самый младший, как ногу обхватил-то, не отпускал… Да и баба зашлась в плаче, прощаясь… Тяжело что-то на душе, скорей бы…

Никто из них не вернется к дому. Лишь пятнадцать человек, усталые, оборванные и поседевшие, доберутся обратно, в Новгород-Северский, который встретит их в пенном всплеске цветущих садов. И тогда крики, вопли и стенания вдов и сирот поднимутся в городе…

Горе в этом мире не стареет; оно было у тех женщин таким же, как и у моей матери, когда мой отец не вернулся с войны. И мужья двух моих теток тоже не вернулись… Отец погиб где-то под Варшавой, дядя под Могилевом, а другого спешно зарыли в каком-то лесу, потому что отступали, оставили холмик у сырой осенней дороги, покрытой желтыми листьями, которые были вдавлены в колею, смешаны с грязью сотнями подошв. И остались на белом свете три сестры, и вынесли они оккупацию, прятались в лесу, а дом их сожгли; пережили послевоенный голод, холод, от лета и до лета одевались в неизменные фуфайки и сапоги, до изнеможения работали в поле, веруя, что спасет их, как спасала многих, матушка-земля; но я помню, я не забыл, как плакали они, плакали порознь и вместе, и тогда мое детское сердце не выдерживало, разрывалось от жалости, я начинал кричать, не в силах заплакать, а кто-нибудь из них успокаивал меня, и, стирая с лица своего слезы кончиком платка, гладя меня по голове шершавой мозолистой ладонью, то ли мать моя, то ли одна из теток неизменно говорила при этом: «Ничего, все проходит, сынок», а потом добавляла: «Только бы, господи, не было войны!» Взгляд ее при этом останавливался, глаза широко раскрывались, словно видели такую страшную бездну перед собой, что мне становилось жутко от молитвы-заклинания: «Только бы не было войны!»

И сейчас, вспомнив это, я уже более ни о чем не думал, долго смотрел в окно, прижавшись лбом к прохладному стеклу. А за окном проносилась, текла глухая темень, как река… Вдруг она отхлынула, и распахнулось тихое поле, над которым склонилось звездное небо. И в это время под колесами вагона что-то зашипело, торопливый перестук замедлился, и поезд начал сбавлять ход. Я оторвался от окна и пошел на свое место. Соседи мои уже собрались, затем пошли к выходу, лишь старик остался, по-прежнему дремал.

Я пересел к окну. Уткнувшись в стекло, прикрывшись ладонью, чтобы отраженный свет от лампы в купе не мешал видеть, я пристально всматривался, но нигде не увидел станционных построек. Это был разъезд: стоял маленький домик с сараем, тут же шлагбаум, а голая лампочка на столбе освещала и дорогу, выбежавшую на свет откуда-то с темного поля. Возле посадки или окраины леса — понять было невозможно — стояли машины, мотоциклы, на которых, видимо, приехали к поезду с окрестных деревень. Когда поезд затормозил, остановился, тотчас, как по команде, поднялся шум, забегали, засуетились на узкой дорожке у самых вагонов, торопились сесть; мелькали фигуры, тени, кого-то куда-то провожали целой компанией, наяривала гармошка. И под нее над всем этим гвалтом вдруг залихватски взвился лихой женский голос:

Ах, до свиданья, до свиданья,

Не забудь мои страданья!

И было столько пронзительной удали в этом голосе, столько затаенной и вот выплеснувшейся боли, как может быть ее, наверно, только в --">