Михаил Матвеевич Годенко - Вечный огонь

халатах, в белых головных колпаках, лица до самых глаз скрыты марлевыми повязками. Подкатили изжелта-белый столик на роликах. На столике, покрытом салфетками, разложены инструменты.

Беспокойство испытал, почти ужас, хотел закричать, протестуя, когда толстая игла вошла в тело в том месте, которое именуют солнечным сплетением. Помнится, в детстве, если кто-либо во время потасовки попадал туда кулаком, спирало дыхание. Это так и звалось: дать под дых. Игла вошла мучительно больно, поразив хрящ. Едва успела анестезирующая жидкость разойтись вокруг, почувствовал во рту привкус холодящего ментола.

Обезболивающий укол оказался намного тяжелее основного. Основной же совсем не беспокоил. Только странно так что-то хрустнуло в груди, точно сухую веточку переломили. И ничего такого особенного при этом не испытал, ни о чем таком пугающем не подумал.

Наоборот, стало легко, спокойно. Закрыл глаза, увидел свою деревню в овражке. К теплому склону меловой горы прилепились избы. И еще подумалось о том, что избы на юге воронежского края, в Придонье, совсем не похожи ни на деревянные дома-срубы северных земель, ни на хохлацкие саманные хатки-мазанки. Основа вроде бы сруб, но только не еловый и не кедровый подавно, а из местных пород дерева, скажем из ясеня, тополя, а то и из акации белой. Бревна, ясно, не в обхват толщиной, потоньше — жерди, да и кривые, гнутые к тому ж. Потому и сруб получается не срубом, а ребристым остовом, который обкладывают тесаными кусками мела, штукатурят красной глиной, замешенной на конском навозе, затем уже белят глиной, которую из камня-известняка выжигают, — стойкая побелка, не враз дождем оббивается.

Дома в селах, как сейчас видится, ставят фасадом на юг. Во внутренних покоях кровати обычно размещают около глухой северной стены. Бабушка, укладывая спать, учила, что ложиться надобно лицом к восходу: и сон будет слаще, и солнышко не проспишь. Церкви, говорила, тоже воздвигают так, чтобы глядели на восток. И покойника так хоронят: ликом к новому дню, к воскресению.

Правду, нет говорила? Тогда не задумывался, брал на веру, воспринимал как сказку. Позже размышлял: может, в самом деле сподручнее так — лицом к движению. Вместе с Землей поворачиваешься, поворачиваешься навстречу светилу. Потому и покойно тебе, что пребываешь в полном согласии с миром.

Когда его вынесли на носилках с дизельной подводной лодки на пирс, он протестовал, пытался встать: чувствовал себя здоровым и дееспособным. Когда вдвинули вместе с носилками в машину «скорой помощи», даже негодовал. Но когда уже в базовом госпитале на его протесты, на его замечания о том, что он не мальчишка какой-нибудь, а капитан второго ранга, встречавший его врач фыркнул недовольно, попросил принести свой китель, кивнул на генеральские погоны с одной крупной звездой на сплошном серебристом галуне, он сник, почувствовал себя беспомощным.

Он, Мосто́в Анатолий Федорович, столько лет отдавший флоту офицер, командир подводной лодки — экспериментального подводного корабля с атомным двигателем, который проходил испытания в дальнем плавании, он, командир, оказался в буквальном смысле за бортом. Лодка лишилась хода, ее взяли на буксир, на ней сменен экипаж. Новые люди, проделав все необходимое по исключению опасности, связанной с радиацией, стоят у механизмов, не его люди; другой, не он находится на мостике. Произошло такое, во что трудно поверить…

Толя Мостов осваивал профессию токаря в «ремеслухе» на станции Россошь. Там же, на станции, работал около года. Когда комиссия, приехавшая в районный военкомат, объявила отбор в военные училища, в число кандидатов записался первым. Медицинскую проверку прошел легко, без сучка и без задоринки. Экзамены тоже сдал без особого труда. И повезли его, Толика Мостова, стриженного под нулевку, через всю страну — во Владивосток.

Когда поезд вышел из тоннеля, что под самым центром города проложен, глазам открылась гавань, густо забитая кораблями и судами. Новобранцев пересадили с поезда на пароход и отправили на лесистый остров.

Поначалу казалось Толе Мостову, что дал маху. Но исправить дело было поздно, да и никак невозможно. Стучал по каменистой почве коваными ботинками, шуршал льняною жесткой робой. Со временем привык и к ранним подъемам, и к поздним отбоям, привык и к веслу, и к парусу, к занятиям в классе и на плацу; ползал по-пластунски, кидался на дзоты, зевал, оглушенный на артиллерийских --">