Даниил Александрович Гранин - Место для памятника

Забавно действует механика репутации. С годами человек как бы играет все меньшую роль в своей жизни. Уже сама сложившаяся репутация работает вместо него.

Тот же Щетинин еще до Надеждина прославился тем, что защищал материализм от Эйнштейна, от Бора, от Ландау, а два года спустя защищал Эйнштейна от идеализма и писал воспоминания о Ландау, выставляя себя закадычным его другом. Он травил Иоффе, потом славил Иоффе, он поддерживал, даже выискивал сомнительных новаторов. Трудно сказать, чем он руководствовался, то ли ущемленным самолюбием неудачного физика, то ли жаждой раздувать сенсации. Его сторонились с брезгливой опаской. Считалось неприличным иметь с ним дело. Последнее время он изо всех сил пытался оправдаться, но уже не мог вырваться из своей репутации. Дробышеву легко было представить, как в институтах Академии рекомендовали Селянина — «тот самый, которого возносил Щетинин», «щетининский протеже». Этого было достаточно, и мало кого уже интересовало, прав Селянин или не прав…

— …Лучше бы, если б вас Щетинин обругал, — сказал Дробышев.

Селянин встал, руку в бок, вздернул голову:

— Я не политикан! Моя сила в истине! Мне нечего терять. Каждая чинимая мне несправедливость придает мне силы! Я как Феникс…

Древнегреческий герой, трибун, народоволец — черт знает кого он изображал, поза его была невыносима в этой малогабаритной квартире.

Морщась, Дробышев покосился на Клаву. Отогревшись, она сидела, свободно раскинув руки по спинке дивана, глаза ее, оказывается, светло-зеленые, неспелые, завороженно следили за мужем. Ах, вот перед кем красовался Селянин — перед ней, больше всего перед ней, — Дробышев начинал кое-что понимать.

Фалды затрепанного пиджака развевались, когда Селянин простирал свои длинные руки, заношенные до блеска брюки пузырились. Король, облаченный в жалкое рубище. Лишь бы не быть смешным. Что ему остается — разыгрывать мученика прогресса. Перед этой девочкой он бескомпромиссный борец, жертва своих принципов, обличитель пороков; вот он надувает грудь, шариковую ручку наперевес и бесстрашно мчится… Его не прельстишь вашими венгерскими креслами, люстрами, кактусами. Благополучные обыватели, приспособленцы — вот вы кто рядом с облаченным в рубище Селяниным — Рыцарем печального образа. Истекая кровью, он в одиночку сражается за Правду…

Было смешно и немного завидно. Дробышев подумал, что Зина никогда, во всяком случае давно, так не смотрела на него, снизу вверх, благоговейно, с отчаянной верой. У Зины постоянно подмешивалась некоторая ирония. Как бы она ни гордилась им, у нее всегда оставался запас превосходства, слишком хорошо знала она его сомнения, слабости, изнанку его успеха.

— …У них один выход — плести интриги! Хунта! Брагин — хищник! Любыми способами, ему лишь бы наверх. — Селянин наклонился к Дробышеву. Зрачки его плясали. — Брагин, он свободен от совести. Поэтому ему так легко. Это вам не догматики. У тех хоть есть идея, а этот, я его насквозь… Можно доказать…

Дробышев мягко отстранил его:

— Может, не стоит?

— Чего не стоит?

Заниматься мелодекламацией.

— Испугались? Не привыкли, чтобы такое и полным голосом. Ха! Рекомендую на всякий случай дать мне отпор. Отмежуйтесь. Чтобы иметь оправдание. Мало ли что, а вдруг спросят? Эх, вы, боитесь, даже слушать боитесь.

Дробышев заставил себя улыбнуться:

— Да, видать, крепко наболело у вас.

Он правильно рассчитал: намека на сочувствие достаточно было, чтобы Селянин обмяк, доверчиво раскрылся.

— Вы бы знали! Порой хоть в петлю… За что, спрашивается, меня так?.. За то, что я хочу дать государству лучшее… Я из-за них дошел… — Но, посмотрев на Дробышева, он запнулся, чутко свернул: — Форменные вредители. Они догадываются, что я раскусил их, они хотят доконать меня…

— Костя!

Селянин замер, тяжело дыша; изглоданное лицо его потно блестело, стиснутые кулаки дрожали.

«Фанатик, маньяк, — подумал Дробышев, — дать ему волю, он ради своего, своей ерундовой идейки уничтожит кого угодно».