Григорий Соломонович Глазов - Шефский концерт

развязав наконец шнурок.

— С самого начала, — ответил комполка. И уточнил: — с Халхин-Гола.

— И орден тогда же?..

— Нет, несколько позже.

— Воевать долго будем?

— Придется, — неопределенно ответил комполка.

— Курить у вас можно? — спросил Карамышев и, густо задымив, закашлялся, сел на нарах, подобрав коленки к подбородку. Затем почти шепотом: — Почему отступаем?

При этом вопросе Алферов плотнее прикрыл веки и задержал дыхание так, что застучало в висках. Стало тихо. «Сейчас он опять какую-нибудь поговорочку», — поморщился Алферов и устало расслабился.

— Цыплят по осени считают, — ответил комполка. А сам вспомнил, что август на исходе; скоро осень, дожди и черная чавкающая хлябь под ногами, что отступать станет совсем невмоготу. — Война, дорогой товарищ артист, состоит из отступлений и наступлений...

— Про это я знаю, — усмехнулся Карамышев, понимая, что комполка имел в виду его штатскую неосведомленность. — Это я на гражданской войне еще усвоил, — сказал, отвергая наивное объяснение командира.

Комполка встал, словно ему надоел этот допрос. Лицо его было в тени, выше лампочки, жесткий белый свет выпукло обхватил широкую грудь, начищенные пуговицы и яркий орден Красного Знамени.

И тут Алферов не выдержал.

— А немцы близко? — спросил как можно спокойнее, намекая, что не спал, что он тоже участник их разговора, хотя и молчаливый.

— Предстоит встретиться, — ответил комполка. — Простите, мне пора. Отсыпайтесь, товарищи. Утром по росе выезд. — И, мягко прошуршав хвойными ветками, вышел.

Со свету все вокруг было черно. Лишь вверху — звездное решето неба. Звякнуло кольцо на винтовке часового, стоявшего где-то рядом, в засасывающей черноте ночного леса. «Снял с плеча винтовку, — определил комполка. — А старик артист — заноза. Вопросы с подкавыкой. Со «вторым планом», — вспомнил он выражение Павла. — Однако не озябли бы в кузове». Он шагнул в плотную тишину между деревьями, и темень, словно глубокая вода, сошлась за его спиной.

* * *

— Ты знаешь, я давно не спал под открытым небом, — ерзая на сбившемся под брезентом сене, прошептал Павел. — И совсем спать неохота.

— Павлуша, ты опять стягиваешь с меня шинель, — также шепотом отозвалась Ната.

Они лежали на спинах, глядя в небо, каждый думал о своем, изредка нарушая молчание почти не требующей ответа фразой.

— Приедем, я снова пойду к этому военкому. Он выгнал меня, как мальчика: «Когда нужно будет, мы пришлем вам повестку, а пока обслуживайте бойцов скетчами! Идите, вы свободны!» И это мне — ворошиловскому стрелку! Ты спишь, Натуся?

— Нет... Скоро месяц, как мы с тобой супруги, — серьезно сказала она. — Я пойду на курсы медсестер.

— Ты помнишь, когда мы сегодня играли сценку из второго акта, два красноармейца друг друга локтями толкали и хохотали? Чудаки!

— Какие?

— Да те, что на траве в первом ряду.

— Не помню. Смотри. Луна.

— Я мечтаю, чтоб ты сыграла Офелию. Ты так хотела эту роль! Помнишь: «Сударыня, могу я прилечь к вам на колени?» Ну, отвечай же, Ната, как там дальше?!

— «Нет, мой принц».

— «Я хочу сказать: положить голову к вам на колени?»

— «Да, мой принц».

— «Вы думаете, у меня были грубые мысли?»

— «Я ничего не думаю, мой принц».

— «Прекрасная мысль — лежать между девичьих ног».

— «Что, мой принц?»

— «Ничего».

— «Вам весело, мой принц?» Интересно, в Германии сейчас Шекспира играют? — спросила Ната.

— Давай поцелуемся, Натуся.

— Не хочу, ты пьяница. От тебя несет водкой. — И, обнимая его, шепнула: — Ляг перочинным ножичком. — Это значило: повернись на правый бок, подбери к животу коленки. Она тоже легла так, тесно прижавшись к его спине. Натянутые до ушей шершавые вороты шинелей пахли чем-то незнакомым — не то потом, смешанным с дымом, не то карболкой.

* * *

Июль сжег степь. Она распростерлась во всю ширину горизонта, беззвучная и безучастная ко всему, придавленная ожидающей тишиной. Кое-где по сторонам стояли ржавые стебли подсолнуха с поникшими, свернутыми головами да жестяно шелестели порыжевшие листья кукурузы. Такой эта степь и досталась августу, догасившему в ней все зеленое.

Между курганами проползала тоненькая ниточка исколдобленной дороги, по ней быстро перемещалось густое облако пыли, тянувшееся, как на привязи, за колесами полуторки.

Ната сидела рядом с --">