Фазиль Абдулович Искандер - Паром

идет ко дну.

Водою соленой окачены, прошитые потом стократ,

Как будто морозом охвачены, рубахи и робы трещат.

Однако же баста. Довольно. Пора подкрепиться. Пора.

Мы досыта наработались. Мы голодны с утра.

Сыр, вино и редиска. Это ли не благодать?

Соль забыли — редиску будем в море макать.

Мы напились и наелись. Много ли надо нам?

Много ли надо, если хлеб и вино — пополам?

Славлю силу мотора. Славлю удар весла.

Славлю незлую мудрость рыбацкого ремесла.

…Большое, доброе небо. Поскрипывает баркас.

Тысячелетнее море в люльке баюкает нас.

Хашная

В рассветный час люблю хашную.

Здесь без особенных затей

Нам подают похлебку злую

И острую, как сто чертей.

Обветренные альпинисты,

Рабочие, портовики,

Провинциальные министры

Или столичные жуки.

В земной веселой преисподней.

В демократической хашной,

Вчера, вовеки и сегодня

Здесь все равны между собой.

Вот, полон самоотреченья.

Сидит, в нирвану погружен.

Провидец местного значенья.

Мудрец и лекарь Соломон.

К буфетчице, к веселой Марфе,

Поглядывая на часы.

Склоняется в пижонском шарфе

Шофер дежурного такси.

В углу, намаявшийся с ночи.

Слегка распаренный в тепле.

Окончив смену, ест рабочий.

Дымится миска на столе.

Он ест, спины не разгибая.

Сосредоточенно, молчком.

Как бы лопатой загребая.

Как бы пригнувшись под мешком.

Он густо перчит, густо солит.

Он держит нож, как держат нож.

По грозной сдержанности, что ли,

Его повсюду узнаешь.

Вон рыбаки с ночного лова,

Срывая жесткие плащи,

Ладони трут, кричат громово:

— Тащи горячего, тащи!

Они гудят, смеясь и споря.

Могучей свежести полны.

Дыханьем или духом моря.

Как облаком, окружены.

Дымится жирная похлебка,

Сытна бычачья требуха.

Прохладна утренняя стопка.

Но стоп! Подальше от греха!

Горбушка теплая, ржаная.

Надкушенная ровно в шесть.

Друзья, да здравствует хашная.

Поскольку жизнь кипит и здесь!

Цыганы на пристани

На пристани цыганы.

В глазах темным-темно.

Граненые стаканы.

Дешевое вино.

Ладонями кривыми

Стирая пот с лица,

Сидят в лохматом дыме

Два старых кузнеца.

Давясь сухою воблой,

Переходя на крик.

Давясь слезою теплой.

Заговорил старик.

(Руками рвя у горла

Потрепанный сатин):

— Одиннадцать померло.

Двенадцатый один!

Стоит мальчонка рядом.

Кудряв и черномаз.

Глядит серьезным взглядом,

С отца не сводит глаз.

Бледнея от обиды,

Нахохленней птенца,

Глядит, глядит сердито

На пьяного отца.

А тот все рвет у горла

Потрепанный сатин:

— Одиннадцать померло.

Двенадцатый один!

Есть лошадь, жеребенок…

И баба тоже есть.

А это мой ребенок,

И вот я, вот я весь!

Пока еще не слабый.

Пока еще в ходу.

Возьму ребенка, бабу,

Из табора уйду.

Тебя любил я. Боже,

Покрепче, чем коня.

Цыганский бог, за что же

Обидел ты меня?!

Тобой обижен цыган.

За что взял детей?

Уйду в село на выгон

Пасти чужих коней.

Сыночек! Человечек!

Где братья? Братья — нет!

Буфетчик, эй, буфетчик!

Дай мальчику конфет!

Дай мальчику печенье,

Котлеты тоже дай!

Мученье есть мученье.

Гуляй, сынок, гуляй!

Но мальчик головою

Мотает: «Не хочу!»

Ладошкою худою

Бьет батьку по плечу.

Он сердится. Он мерзнет.

Он тычет кулаком.

— Пидем до мамки. Поздно.

Пидем, отец, пидем!

Подняв шапчонку с полу,

Шатаясь, встал цыган.

Его ведет за полу

Упрямый мальчуган.

Ведет его сурово,

Быть --">