Леонид Васильевич Соловьёв - Книга юности

зимой добровольцем в Красную Армию, в кавалерию; теперь их эскадрон перебросили под Коканд, и Котов отпросился у начальства домой на два дня.

Он приехал в поселок верхом, в шлеме со звездой, с карабином за плечами, с шашкой на боку. Все два дня он был со сверстниками высокомерно молчалив, курил, щурил глаза, сухо сплевывал с какой-то странной, загадочной усмешкой на лице. От него ждали рассказов о походах, о схватках, а он молчал, и за этим молчанием всем чудились необычайные походы и необычайные схватки, настолько необычайные, что о них даже нельзя и рассказывать, запрещено рассказывать. Так он и уехал на гнедом коне, в туманном облаке своей загадочной славы.

После его отъезда я заболел. Малость тронулся. Мои две гранаты не выходили у меня из головы. Что же, так и пролежат они зря и не принесут мне боевой славы?

Однажды вечером мать, внимательно глядя на меня, спросила:

— Ты здоров? У тебя глаза блестят.

— Вполне здоров, — ответил я. Отец хмуро сказал:

— Ты вчера оставил треть огорода неполитой. Помидоры могут повянуть. Полей сегодня, и как следует. Имей в виду — проверю.

Я полил огород, отец палочкой проверил, насколько глубоко проникла вода в почву, и отпустил меня. Если бы знал он о моих замыслах!

В эту ночь перед рассветом я убежал из дому, захватив свои две гранаты. Письмо родителям я приготовил заранее, краткое письмо и очень бессердечное, как я сейчас понимаю: «Я ушел, искать меня бесполезно, всего вам хорошего, крепко целую…» С крыши сарайчика я спустился во двор, ко мне подбежал пес Дружок, радостно вертя хвостом и скаля зубы, улыбаясь длинной, седой, жестко-щетинной мордой. Было очень рано, птицы еще спали, небо на востоке только начинало протаивать, стояла та особая предутренняя, безветренная тишина, которую страшно нарушить, пахло росистой прохладной свежестью. Окна в доме были открыты, на меня потянуло из комнаты, из темноты сухим и жарким духом. Я положил письмо на подоконник, придавил сверху обломком кирпича и ушел.

Товарным поездом на тормозной площадке — в те годы билетов не брали — я добрался до станции. Каратепа, что вблизи Андижана, увидел на перроне кавалеристов, спросил у них, где стоит эскадрон. Мне сказали, через полчаса я был на месте.

Часовому объяснил, что у меня дело к самому командиру. «Его нет, уехал», — сказал часовой. «А комиссар?» — «Комиссар на месте, проходи».

Комиссара застал я в канцелярии. Это был невысокий смуглый человек лет сорока, по фамилии Нигматуллин, из казанских татар. Он сидел за столом, читал какую-то бумагу. Я вошел, остановился у порога, он спросил, в чем дело, и я очень складно поведал ему легенду о себе. В этой легенде не было ни одного слова правды, кроме фамилии. Я назвался круглым сиротой, без каких-либо родственников на земле, отец мой, для меня самого неожиданно, превратился в путевого обходчика, убитого басмачами при исполнении служебных обязанностей, мать умерла с горя — я так и сказал: «умерла с горя», в полном соответствии с книгой графини Сегюр «Бедный маленький чертенок», — а я вот угодил в беспризорники. А теперь прошу принять меня в Красную Армию, потому что хочу защищать грудью Советскую власть. Я так и сказал: «защищать грудью», в соответствии с газетами и речами ораторов. Не знаю, чего больше было в моем рассказе — лживости или прирожденной склонности к сочинительству, впрочем, это почти одно и то же.

— А где служил твой отец, где он погиб? — спросил комиссар.

— Под станцией Кермине. Это за Катта-Курганом, не доезжая Бухары, — ответил я без запинки. — А вот… нашел…

И я вытащил из мешка свои две гранаты, как всегда заряженные, со вложенными взрывателями. Комиссар взял гранаты, осмотрел, вынул взрыватели.

— Где ты их нашел?

— В пустом вагоне, когда сюда ехал. В углу лежали.

— Так со вложенными капсюлями и лежали?

— Да… Так и лежали.

Комиссар положил гранаты на полку, взрыватели — в ящик стола.

— Ну, пойдем.

Он привел меня в одну из длинных казарм, уцелевших еще от царских времен, сдал дневальному.

— Покажи ему место.

Место мое на нарах оказалось крайним, у самого выхода.

— Тюфяк, подушку сызнова будешь набивать? — спросил дневальный. — Да не стоит — он их только что набил перед самой операцией.

— Кто? — спросил я.

— Ванечкин Петр.

— А где он?

— Убит, похоронили, — ответил дневальный и отошел. А на меня от серого одеяла, от серого тюфяка без простыни, от --">