Дмитрий Андреевич Фурманов - Драма Луши

раз говорила, что со страхом сознает, как уходит юность, как она может быть и мужа себе никогда не сыщет, как останется старой девой…

Думала-думала и решила ехать к Петруше. Собрала уже вещи, запаковалась, — завтра уезжать.

Она работала в тресте. Пришла к бухгалтеру толковать относительно отъезда, денег, прочего, а он ей:

— Лушенька… И что вам ехать такую даль… В неизвестность. Сами говорите, что и жениха-то своего путем не знаете — как же можно в жизни так головой в омут бросаться? — не надо этого, не надо, не делайте. Надо вам человека верного, хорошего, чтобы знали, видели вы его, а сомненья чтобы на счет его — ни-ни… Так неосторожно молодой девушке никак нельзя. Сядьте-ка сюда поближе. Я давно хотел вам сказать, вот и в прошлый раз, как провожал — хотел, да духу нехватило, ну а теперь все равно — вы уезжаете, и если обидитесь, увезете далеко с собой обиду на меня. А вы лучше, милая детка, не обижайтесь — я вам от сердца: — Не ездите-ка вы к этому… на Кавказ… чего там — давайте жить со мной…

Луша раскрыла широко глаза и недоуменно, молча, смотрела на Грошева, фамилия бухгалтера Грошев. А потом:

— Что вы, Павел Павлыч?!. Да что вы?!.

— А вы послушайте… вы дослушайте, детка, меня до конца… Я вам ведь от сердца… Человек я уже немолодой, мне — 40 (ему было 46), я — не мальчик, и потому, как я полюбил вас, я давно это собирался…

— Да вы же женаты, Пал Палыч?..

— А и нет, вот я и не женат, ошиблись вы, вовсе я и не женат…

— Как не женаты, да тут все у нас говорят, что 15 лет…

— Не-не-не… Нет, детка. Вы ничего в этом деле не знаете, — это так просто… Можно сказать, что и вовсе даже нет ничего… Есть одна, но это вовсе чужая женщина, а с вами я по-настоящему думал, с полным моим счастьем — вот как… И про счастье вы уже не беспокойтесь, я знаю откуда его достать…

— Жалованье мое, как знаете, 25 червончиков составляют. Да другие есть. И, кроме того, все есть. И лошадка есть, — хватит вам и покататься, и себя показать… А уж я-то, я-то, как любить да холить, беречь вас стану, мою голубушку, уж я-то!.. Полноте, не ездите вы к этому своему, — ну его там… Оставайтесь-ка, да подумайте… И родителям вашим бедным за моей спиной хорошо будет… Это тоже опять-же статья…

Луша слушала слова его испуганная, растерянная, не знала как на них отозваться, что ему сказать в ответ. И сразу пропал далекий образ Петруши,

— она ведь его не любила, а здесь такая сразу близкая складывалась и хорошая жизнь… Нет-нет, не надо, — гнала она искушенья, а между тем чувствовала, что уж милей стал ей после этих слов Павел Павлыч и нет ничего оскорбительного в словах его, даже наоборот… Она не дала ему никакого ответа ни в этот день, ни в следующий; о разговоре своем с Грошевым никому не сказала, а все думала, думала… Грошев теперь целые дни, после занятий, проводил с Лушей: провожал ее на лошади почти до самого дому, вечером шли в театр, гуляли…

И все эти ласковые, ласковые речи.

Увязанные корзинки стояли в углах, Арина Сергеевна уж не один раз спрашивала.

— Ну, когда надумала ехать-то, Луша?

— Да вот с работой пока, — лгала Луша, не глядя матери в лицо.

А та и думать ничего не думала. Всему верила, каждому слову.

И, наконец, Луша не пришла однажды домой ночевать. Арина Сергеевна полагала, что она пошла к какой-нибудь из подруг. Нет вторую ночь. На утро сынишку послала Арина Сергеевна к Луше на службу.

И Луша ответила:

— Не ожидайте, я с Павлом Павлычем жить стану.

Старики так и ахнули, — они знали Грошева за горчайшего пьяницу и буяна. Но что же, что же делать-то?

И Арина Сергеевна пошла навестить дочку на новом жилище. Пришла с вечера — Луша одна. Сидит и глаза в слезах.

— А сам-то где? — спросила.

— Не знаю, — говорит Луша и залилась, заплакала. — Пьет где-нибудь. Он теперь каждый день пьет… Так прямо с работы… А ночью вот приедет пьяный… Одну недельку посидел рядом со мной… Ах, мама, мама!..

И на груди у матери она разрыдалась в бурной истерике.

Осталась Арина Сергеевна ночевать, и вот часа в четыре слышит громкий стук: явился сам. Пальто распахнуто, шапка на затылке, слиплись глаза на пьяном обрюзглом лице, пеплом измазаны мясистые губы и заплевана борода. Изо всех карманов бутылки торчат.

Первым делом выхватил он их, брякнул на стол, закричал:

— Эй, Луша, подымайся!

Вышла Луша из спальни бледная, заплаканная:

— Что ты, Паша?..

— Пей, Лушка!..

— Да что ты, Паша, ты бы…

— Пей, --">