Владимир Яковлевич Ленский - Танник

крупные, белые зубы, и кричал, размахивая руками, указывая на воду:

-- Э-ы-ы!.. Э-ы-ы!..

У самой речки он вдруг поскользнулся, нелепо взмахнул руками и, потеряв равновесие, упал в воду, в которой его тотчас же закрутило в стремительном водовороте.

Чеканов в ужасе закрыл рукой глаза. Несколько мгновений он стоял так, с замиранием сердца прислушиваясь к хриплым, непонятным крикам Карлаша и звериному вою бившегося в воде Танника. Потом вдруг все стихло -- и Чеканов открыл глаза.

Танник уже выходил на берег, держась за конец протянутой ему Карлашем палки. С него ручьями бежала вода, лицо его было перекошено от страха.

Едва ступив на землю, он тотчас же повернулся к речке и, плача, захлебываясь от слез, показал ей "дулю". Но этого показалось ему мало, он выхватил из рук Карлаша палку и стал яростно бить ею по воде, приговаривая со злобой:

-- Нна!.. Нна!..

Почувствовав удовлетворение, он бросил палку, плюнул в речку и пошел по направлению к террасе, уже весело смеясь, показывая рукой Чеканову, как он бил воду.

Его радость заразила и Чеканова; какая-то звонкая дрожь прошла по всему его телу, защекотало в горле, и он ответил ему таким же громким, похожим на лошадиное ржанье, смехом.

Танник взобрался на террасу и энергично, нечленораздельными звуками, рассказывал Чеканову о своем приключении, показывая на речку и прерывая свой рассказ восторженным смехом, от которого он сгибался вдвое.

А Чеканова смех перешел в истерический хохот, он захлебывался, задыхался и не мог остановиться. Одарка и Карлаш смотрели на него издали с недоумением и испугом, и он заметил, как они смотрели на него. Его вдруг охватил неудержимый гнев, он яростно затопал на Танника ногами и закричал:

-- Пошел вон!.. Вон!..

Но Танник ничего не понимал и продолжал смеяться, радостно всплескивая руками и хлопая ими себя по бокам.

У Чеканова потемнело в глазах, он бросился на идиота и так толкнул его в грудь кулаком, что тот пошатнулся и повалился навзничь.

В непонятном волнении, вне себя от раздражения, Чеканов вбежал в дом и захлопнул за собой дверь.

Оставшийся на террасе Танник выл, плевался, мычал. Чеканов, как зверь в клетке, метался по комнатам, затыкая уши, чтобы не слышать криков идиота...

IX.

Чеканов забыл о своем письме, которое несколько дней провалялось на столе, пока Одарка, убирая, не увидела его и не отослала с Карлашем на почту.

С головой Чеканова вообще творилось что-то странное. Он о многом стал забывать, и ему часто казалось, что у него никогда и не было другой жизни, что он всегда жил в этой усадьбе, и никаких других людей не видел, кроме Одарки, Танника и Карлаша.

Он как будто погружался в какое-то тупое забытье и мог часами сидеть на одном месте, глядя в одну точку, ни о чем не думая, точно проваливаясь в какую-то пропасть, где он как бы переставал существовать.

Минуты просветления, приносившие с собой мучительные воспоминания вместе с жутким сознанием близкой гибели, заставляли его страдать, и он боялся их, как пробуждения, возвращения от сладкого небытия к страшной действительности.

В такие минуты он не мог оставаться один и искал общества Карлаша или Одарки. Он не разговаривал с ними, ему нужно было только видеть их, чувствовать около себя; в их присутствии его страх рассеивался, и его одиночество не казалось ему таким безграничным... Посидев с ними полчаса, час, он вдруг начинал тихонько смеяться, устремив глаза в одну точку, забыв о них, потом вставал и уходил в свой дом. Они ему больше были не нужны, -- темное забытье уводило его не только от них, но и от самого себя...

Раз, очнувшись от своего забытья, он пришел в ужас от тишины, царившей в доме и во всей усадьбе.

Он не нашел ни Одарки, ни Карлаша, даже Лабон куда-то скрылся. У Чеканова было такое чувство, точно весь мир сразу опустел, и он остался в нем один, на всем безграничном пространстве вымершей земли... Охваченный непобедимым страхом одиночества, он выбежал из усадьбы, с трудом, на четвереньках, перебрался по скользкому, шатающемуся мостику через речку и бросился бежать к деревне через пустынную поляну, местами залитую водой, доходившей ему до щиколоток.

В узких уличках деревни грязь была еще глубже, приходилось пробираться по плетням над лужами жидкой, зловонной грязи, в которой барахтались тощие крестьянские свиньи.

Час был предвечерний, нигде не было ни души, и окна в хатах чернели, как пустые, мертвые глаза.

Сеял мелкий, холодный дождь, от --">