Александр Исаевич Солженицын - Феликс Светов - 'Отверзи ми двери'

бы вынуть их - то вряд ли кто и заметит нехватку связи, они совсем и не обязательны для замысла: иные сцены забываются или путаются в памяти, как и персонажи. Весь замысел книги, при стройности, можно было бы выразить не только в меньшем объёме, но и при значительно меньшем числе персонажей. Роман непомерно перегружен - встречами, разговорами, событиями, воспоминаниями; экономии средств - тут и в задумке нет. Почти вся 3-я часть романа уже кажется утомительной, повторительной. Да если б автор ограничил себя и в численности обсуждаемых проблем - без этих бы глав (самих по себе полноинтересных): то десятистраничного спора, требует ли религия общественной активности, то подробной истории Савла - апостола Павла, или длинных выписок из Флоренского, - роман намного бы постройнел. А затем же мы ещё окунаемся и в спор о сути актёрского мастерства, и в живопись, и в пушкинский "Пир во время чумы", с вариантной проработкой его, наконец и в Раскольникова с Соней Мармеладовой... Всё нарастают побочные линии - автор не может ограничиться, он своих сил не пожалел на этот роман, выложился.

Однако же, именно в этих беспорядных, трепетных, мучительных поисках истины (между Богом, еврейством, православием, Россией, смыслом жизни, чёртом и развратом) - и обаяние этой книги, и насколько ж она оказалась глубже современной ей литературы 70-х годов - что советской, что диссидентской (где для многих "смерть Сталина и 56-й год были пределом" обмысления), что третьеэмигрантской. Книга эта, при её художественной и смысловой непервичности, - всё равно удача. Все эти перебросы от эпизода к эпизоду, по разительности встреч - драматичны, контрастны, и создают объём восприятия; а уж какой яркий луч на копошенье "московских кухонь" (ещё не было "тусовок") тех лет. И этот сбор мебели Людовиков, и православных икон - на обшивку коридорной стены, коллекции хохломы, самоваров, и с блинами на Великом Посту. "Я хочу жить как все". - "Что значит "все"? Как все - на Колыме и в Джезказгане? или как все - в Коктебеле и Пицунде?"

И весь этот неутихающий вихрь проблем, все страстные всплески, взрывы, разрывы и просветления - всё это проносится через душу главного героя, прожившего 47 лет как будто без угнетённости и сомнений, - и вдруг всё вскрылось внезапно и затрясло его в двухнедельном кризисе жизни, о чём и роман.

Каким герой был? Как только ныне он разглядел, "его собственная жизнь была ему чужой, неестественной, в ней он не столько жил, сколько задыхался", "своими руками десятки лет сооружал для себя ад", и только теперь испытал "мучительное ощущение своей неправоты и вины", но и теперь "цепляется за то, что только погубить может" и "сам тащит себя в безнадёжность и пустоту". "Никогда не было в его арсенале самоотверженности и самоотречения, напряжённость всех душевных сил была направлена лишь на самоутверждение", "что ты вообще знал про кого-то, кроме самого себя?". В эти же кризисные ошеломительные дни распахнулись в нём самоосознание и раскаяние: "липкая пакость в нём", "сколько ещё сидит во мне этой пакости", "он давно, казалось ему, потерял человеческий облик, одна слизь оставалась", "какая во мне сидит пошлая литература, но однако же литература, а больше нет ничего"; теперь он "перестал верить своему пониманию людей", всегда, оказывается, самому поверхностному, - однако может быть и сейчас, "внутренне ничуть не изменившись, лицемерил и оглушал самого себя". Даже и сквозное раскаяние не приносит ему душевного избавления... В настигшем Льва Ильича кризисном вихре (заплакал, войдя в церковь "в переулочке, сбегающем вниз", этот переулок повторится умильно не раз, по Достоевскому же, и тут же - в пьянку эмигрантских проводов) - "всё поднятое из глубины сознания ворочалось в нём и требовало выхода", "его бросало неделю от порога к порогу", "что ни ночь - на разных кроватях", "по чужим постелям" (для свободы сюжета он служит в редакции, где может хоть бывать, хоть не бывать, - тоже не исключение среди тысяч столичных образованцев) и даже ночь на грязном вокзальном полу (чтоб довести унижение до конца). Яркая сцена - сон сотрясает его, и, в том же принятом жанре: "снова сорвался, что-то в нём ухнуло и оборвалось", "хохот, знакомый визг нарастал в нём", "труба зазвенела в ушах, кони зацокали копытами", "его опять начинало трясти", "знал, добром это сегодня не кончится", его "подталкивали к яме, куда его несло", и "он поразился даже, какое это наслаждение - губить себя, гробить"; "он не просто катился с горы, ему мало было --">