Николай Александрович Лейкин - Бездомники

постоялый дворъ, гдѣ на торбанѣ играютъ. Музыку, музыку хочу! Пить будемъ.

Чубыкинъ снова началъ приплясывать.

— Ну, и здорово-же ты, должно быть, настрѣлялъ сегодня! — крикнулъ Скосыревъ.

— Есть… Есть въ карманѣ! Звенитъ. Дядя отъ меня сегодня тремя рублями откупился. Вѣдь у него-то я бѣльишко и вымаклачилъ для бани. Угощай, кутья!

— И не отрекаюсь. Веди на постоялый. Бутылка моя. Больше я не въ состояніи, а бутылку — изволь.

— Съ селянкой обязанъ! — крикнулъ Чубыкинъ. — Я тебѣ рубаху съ портами припасъ, чортъ паршивый!

— И съ селянкой могу. На постояломъ будемъ пить за упокой рабовъ божіихъ Герасима и Анны. Такъ сегодня на кладбищѣ приказывали.

— Плясать хочу!

Чубыкинъ продолжалъ приплясывать. На него напалъ какой-то хмельной восторгъ.

— Тише ты, тише. Не попади вмѣсто постоялаго-то въ часть… — предостерегалъ его Скосыревъ. — Гляди, вонъ городовой смотритъ.

— Ты меня виномъ и селянкой, кутья, потчуй, а я тебя пивомъ, — говорилъ Чубыкинъ, утихнувъ и косясь на городового, но какъ только прошли мимо него, сейчасъ-же воскликнулъ:- Охъ, много я сегодня прогулять могу! И плясать буду. Танцы танцовать. Я знаю такое мѣсто, гдѣ плясать буду. Пѣсни пѣть стану.

— Ну, веди, веди, — спокойно говорилъ ему тоже ужъ заплетающимся языкомъ Скосыревъ. — Я самъ тебѣ пѣсню спою. Нашу семинарскую пѣсню: «Настоечка двойная, настоечка тройная»…

— Знаю! Сами пѣвали! — перебилъ его Чубыкинъ. — «Сквозь уголь пропускная — удивительная»…

— Тише! Не ори! Видишь, повсюду городовые…

— Ну, и что-жъ изъ этого? Что ты меня все городовымъ пугаешь! Что мнѣ городовой? Я милостыню не стрѣляю, а только веселюсь. Душа чиста — ну и веселюсь.

— Да вѣдь и за пѣсни сграбастать могутъ. Нарушеніе общественной тишины и безопасн…

Скосыревъ запнулся.

— Ищи, Спиридонъ, винную лавку и покупай еще по мерзавчику, — сказалъ ему Чубыкинъ.

— А дойдемъ-ли тогда до постоялаго-то? Какъ-бы не расхлябаться.

— На извозчикѣ поѣдемъ, Спиридонъ. Ужъ кутить, такъ кутить! Гуляй, золоторотцы!

— Вотъ оно куда пошло! А только что-жъ ты меня все Спиридономъ… Не Спиридонъ я, а Серапіонъ.

— Ну, Серапіонъ, чортъ тебя задави. А все-таки, ты Спиридонъ-поворотъ. И я Спиридонъ-поворотъ. Насъ вышлютъ изъ Питера, а мы поворотъ назадъ, — бормоталъ Чубыкинъ.

Винная лавка была найдена. Скосыревъ зашелъ въ нее, купилъ два мерзавчика, и они были выпиты. Чубыкинъ сдѣлался еще пьянѣе и сталъ рядить извозчика.

— На Лиговку… Къ Новому мосту… — говорилъ онъ. — Двугривенный.

Извозчикъ смотрѣлъ на золоторотцевъ подозрительно.

— Съ собой-ли деньги-то захватили? — спросилъ онъ.

— Не вѣришь? — закричалъ ему Чубыкинъ. — Бери впередъ двугривенный! Бери!

— А поѣдемъ, и по дорогѣ сороковку купимъ, такъ и тебя роспить пригласимъ, — прибавилъ Скосыревъ.

Извозчикъ согласился везти. Они сѣли и поѣхали. Чубыкинъ, наклонясь къ уху Скосырева, бормоталъ:

— А ты, кутья, такія мнѣ пѣсни спой, какія ты въ хору по садамъ пѣлъ. Эти пѣсни я больше обожаю. Ахъ, товарищъ! Что я по садамъ денегъ просадилъ — страсть!

— Могу и эти пѣсни спѣть, могу… — отвѣчалъ Скосыревъ.

XII

На другой день утромъ Чубыкинъ и Скосыревъ проснулись на постояломъ дворѣ. Они лежали рядомъ на койкѣ, на войлокѣ, въ головахъ у нихъ была перовая подушка въ грязной тиковой наволочкѣ. Лежали они не раздѣвшись, какъ пришли съ улицы, Чубыкинъ былъ даже опоясанъ ремнемъ. Чубыкинъ проснулся первымъ, открылъ глаза и увидѣлъ стѣну съ замасленными пестрыми обоями.

«На постояломъ дворѣ мы, а не въ участкѣ и не въ ночлежномъ», — промелькнуло у него въ головѣ, какъ только увидалъ онъ бумажные обои на стѣнѣ. — «Ну, слава Богу, не попались!»

Онъ началъ припоминать, что было вчера, и не могъ сразу вспомнить, настолько пьяно закончилъ онъ вчерашній вечеръ. Онъ помнилъ только, что ѣхалъ на извозчикѣ вмѣстѣ со Скосыревымъ на постоялый дворъ на Лиговку, долго отыскивали они его, заѣзжали въ винныя лавки, покупали полубутылки, пили, раскупоривая посуду на улицѣ, угощали извозчика. Чубыкинъ помнилъ, что они пріѣхали на постоялый дворъ, но что было дальше, память не подсказывала ему. Только потомъ, минуть пять спустя, начала возстановляться передъ нимъ физіономія какого-то черноусаго человѣка, игравшаго на гармоніи съ нимъ за однимъ столомъ. Кажется, что люди пѣли, а онъ плясалъ.

За стѣной начали бить часы такими ударами, --">