Федор Дмитриевич Крюков - Над обрывом. Очерки и статьи последних лет жизни: 1917–1919

встретим несколько хвалебных слов — людям, заслужившим почет и уважение делами на благо Родины, земли Войска Донского; есть несколько некрологов, неизбежно вытекающих из того же жанра — А.М. Каледину, М.П. Богаевскому, Э.Ф. Семилетову, Роману Кумову. Много в газете и так называемых «писем с мест», приводимых у автора почти без купюр — такие вкрапления встречаются почти в каждой корреспонденции Крюкова. Есть просто отклики на те или иные календарные события — начало учебного года, Пасха. Много корреспонденций и в жанре «хроника текущих событий» — тогда-то и тогда-то в столичном городе Войска Донского Новочеркасске произошло то-то и то-то…

В предшествующих работе в газете очерках (их в настоящем издании шесть) Крюков упорно, даже немного нарочито перед читателем — впрочем, так же, как он делал это и раньше, выставляет себя «обывателем». Как он напишет о себе в очерке «Новым строем»: «вчерашний обыватель, ныне безмолвствующий гражданин российский». Вполне искреннее признание, сделанное не для рисовки, но как мы увидим чуть позже, просто укор самому себе.

Весной 1917-го для него, тогдашнего сотрудника прогрессивного петербургского журнала «Русское Богатство»^[1], всё происходящее в Петрограде представляется как «веселая» и даже «забавная» революция. Он ходит по улицам столицы и смотрит на события отстраненно, хотя нет-нет с прорывающимся наружу явным сочувствием: «…весело по-молодому, по-праздничному, по-ярмарочному. Забавная была революция: не стреляют, не секут, не бьют, не давят лошадьми» (очерк «Обвал», часть III). Нам понятно, что автор и сам на стороне революционеров. Да и как может быть иначе, ведь он — редактор богатого демократическими традициями журнала, который был закрыт за оппозиционные по отношению к правительству настроения в 1914 году и смог возобновить выход только под другим названием («Русские записки»).

О том, что «мечталось» в ту пору, и мечталось практически всему поколению российских интеллигентов, Крюков пишет в духе революционных демократов XIX века: «дожить бы и хоть одним глазом взглянуть на новую, освобожденную родину» (там же, часть V). У него самого радостно замирает сердце, когда он узнает, например, что солдаты, среди которых его земляки-казаки, после отречения царя отказались стрелять в народ и целыми полками переходят на сторону революции (там же). Однако вот уже для следующей, последней части того же очерка он почему-то берет эпиграфом стихотворение Пушкина «Обвал», название которого сделает и названием всего очерка, где выразит сомнения, будет жаловаться и сетовать на — бессмыслицу очередного «русского бунта». Сам очерк становится переломным во взглядах писателя: далее все яснее будет проступать у этого действия и неизбежная беспощадность:

…И блещут средь волнистой мглы

Вершины гор.

Оттоль сорвался раз обвал,

И с тяжким грохотом упал,

И всю теснину между скал

Загородил…

В статьях Крюкова наблюдается короткий разрыв — с марта по конец мая (во всяком случае до сих пор его публикаций в периодике за это время не обнаружено), а в конце мая начинает печататься, в нескольких номерах газеты «Русские ведомости», очерк «Новым строем», который повествует уже не о столичных впечатлениях, а о его впечатлениях из родных мест: с казачьего съезда в Новочеркасске, из глухих углов верхнедонской глубинки — станиц Глазуновской, Слащевской, Усть-Медведицкой, слобод Михайловки, Кумылги, хутора Фролова или Слепихина, да и — просто из вагона. Тут аккумулированы впечатления от его многочисленных поездок по России — Царицын, Курск, Льгов или какой-нибудь безвестный Радаков (Черкасское тож)… Крюков где-то обмолвится, что исколесил в это время, за несколько месяцев, чуть ли не всю Россию.

Но и теперь автор по-прежнему прикрывается маской обывателя, стоящего в стороне, сосредоточенного на своем мелком, бытовом интересе, хотя уже явно разочарованного в том, что произошло весной 1917-го в Петрограде и что представлялось ему — как и многим тогда, наверно подавляющему большинству его читателей — вначале таким радужным, веселым. Теперь в тексте Крюкова проступает сердечная боль за бестолочь и дурь своих же земляков, казаков-землеробов, не умеющих отличить явной демагогии какого-нибудь местечкового наполеона или нахватавшегося революционных фраз «братишки» («большевика в образе дезертира или симулянта») — от --">