Юрий Ильич Дружников - Без намордника, без поводка, даже без ошейника

Дружников Юрий Без намордника, без поводка, даже без ошейника

Юрий Дружников

Без намордника, без поводка, даже без ошейника

Источник: Литгазета, 21 апреля 1993.

Со времен Курбского, а то и раньше, русская литература живет частично на чужбине. Слово это последнее не нейтральное, с душком неприязни, хотя Пушкин, например, вкладывал в него то иронию, то симпатию. Эмигрировали авторы как по своей воле, так и под давлением обстоятельств, но азимут всегда был от несвободы к свободе.

Практически вот уже более двух веков Запад демонстрирует полную либерализацию мысли для своих пришельцев. Недавно один мой приятель, новозеландский славист, раскопал в Парижском полицейском архиве уйму новых доносов сексотов на Тургенева. Оказалось, что не только русская тайная полиция прослеживала его активность за рубежом, но и французская, считая автора "Муму" отнюдь не немым царским шпионом.

Но вот что важно: слежка никак не сказалась на литературном самовыражении Ивана Сергеича в Париже, в отличие от продолжавшихся цензурных ограничений для него на родине. К тому ж и случай с Тургеневым был все-таки исключением. Не будем преувеличивать интерес властей на Западе к русской литературе и ее представителям.

Как-то, уже в эмиграции, то есть лет через двенадцать после исключения из Союза писателей, меня пригласили в Вашингтон прочитать лекцию для дипломатов о политических аспектах советской литературы. После ответов на вопросы слушателей подошел элегантный молодой человек с платочком в кармане под цвет галстука и, протянув визитную карточку, представился. Он был из ЦРУ.

-- Очень приятно, -- усмехнулся я. -- КГБ со мной знакомился, а ЦРУ никогда.

-- У меня деликатный вопрос, касающийся одного из ваших коллег, -осторожно сказал он. -- Не знаете ли случайно: правда, что у Пушкина была негритянская кровь?

Как бы вы поступили на моем месте? Сообщить или не сознаваться?

-- Правда, -- признался я.

-- А правда ли, что его преследовали?

-- Тоже правда.

-- Это потому, что он негр! -- объяснил он и удовлетворенный ушел.

Цереушник этот сам был чернокожим и по-своему понял проблемы русской литературы.

"Свободa здесь -- читатель там", -- говорил мой покойный друг Сергей Довлатов. Поскольку пишу эту статью, находясь в Москве, добавлю: а теперь и свобода тут, но добавлю, замедлившись, без особой уверенности. Дело в том, что свобода русского писателя на Западе по сравнению с тутошней (как бы точнее выразиться?) нейтральней. Меньше нервов, меньше болезненности. Здесь свобода все еще групповая. Кругом табу -- уже не цензурные, не политические даже, но конъюнктурные. Сказал критическое слово о Юрии Трифонове (при общем хорошем отношении), а у меня его из интервью выкинули. Спрашиваю:

-- Почему? Ведь я этот пассаж там еще несколько лет назад опубликовал.

-- Ну, старик, это не в интересах дела.

Чьего и какого-такого дела?

На Западе мое писательское мнение -- просто мнение, а здесь -- оно все еще делится на полезное и вредное, преувеличивается роль слова как некоего инструмента политического манипулирования. В печатном органе, который я упомянул, сказать об изъяне прозы Трифонова нельзя, он "наш". В редакциях все еще спрашивают: "Чей он человек?", "Кому это выгодно?", "На кого вы ориентируете свои мысли?", "А полезно нам в данный момент затрагивать эту тему?". Так редакторы, на этот раз добровольно, втягивают себя в несвободу слова, в опасное торжество единого мнения, которым все давно сыты по горло.

Вообще, оба (три, десять мнений) имеют равные права на равное существование, ведь все они только слова. Желание поэта, чтобы к штыку приравняли перо, сегодня уместно, если только трибун этот состоит в какой-нибудь террористической организации. А в Москве литература все еще кое-кем почитается за горячительный напиток, вроде стакана водки перед атакой. В эмиграции обретаешь дистанцию. Особенно для прозы она незаменима: в ней ведь все правы, или, по меньшей мере, имеют свои мотивы и оправдания.

Веками русское инакомыслие утекало и вытеснялось на Запад. Самиздат просачивался сквозь решетку и тем же манером возвращался в виде Тамиздата. Литературная эмиграция спасала и сохраняла духовные сокровища метрополии, рукописи, целые архивы, особенно в периоды застоя на родине. Но всегда обе части литературы были сообщающимися сосудами, хотя с восточной стороны краник то и дело перекрывали. Тут следили (уместно ли прошедшее время?) за всеми нами там. И --">