Иван Харитонович Головченко , Алексей Григорьевич Мусиенко - Золотые ворота. Черное солнце

ровную лыжню. Вел эту вереницу Иван Кушниренко — староста курса и лучший лыжник филологического факультета. Вслед за ним легко шел признанный студенческий поэт и заводила Андрей Ливинский, потом — Федор Мукоед. И только Олесь Химчук несколько в стороне торил собственную лыжню, нанизывая речитативом, словно бусины на нитку, слова древней легенды.

— Что же все-таки произошло с последним искателем россыпей солнечных камней, падающих погожими вечерами людям на счастье?

— А то, что и должно было произойти, — подал голос Олесь. — Упал он на каменистый берег и с ужасом понял: никогда не подняться ему на ноги и не показать своим соплеменникам путь к Золотым воротам. Смерть студеным вином медленно растекалась по его жилам, густым туманом застилала глаза. Наверное, он так бы и умер возле угрюмой ненасытной реки, если бы вдруг не явился ему призрак покойного отца и не молвил с укором:

«Ты кровью клялся на моей могиле найти россыпи солнечного камня. Так помни же: ты один на всем белом свете знаешь дорогу к Золотым воротам человеческого счастья. На веки вечные ляжет проклятие на наш род, если унесешь эту тайну с собой в могилу. Забудь усталость и продолжай путь!..» Услышал он эти вещие слова и неимоверным напряжением воли одолел смертельную усталость. На локтях пополз к Золотым воротам. Однако перебраться через их порог уже не было сил. Тогда протянул руку, схватил одну из звезд, чтобы передать людям, но… В тот же миг в его груди остановилось сердце…»

Закончил Олесь свое повествование, и сразу наступила гнетущая тишина. Хлопцы шли, потупив взоры. Казалось, даже могучий стосильный бор застыл в элегической задумчивости, заглядевшись на уже по-вечернему глубокое и пастельно-синее небо. И ветерок как-то уж слишком внезапно утих, перестал шастать по заснеженным вершинам деревьев и отряхать на землю серебристую порошу.

— Печальна, Олесь, твоя легенда, — первым отозвался Андрей. — Поэтична, но печальна. Выходит, человеку недостаточно жизни, чтобы найти свое счастье…

— Выходит, так.

— Но почему же тогда все испокон веков его ищут? — вступил в разговор Иван Кушниренко.

— Такова уж натура человеческая.

— Э, нет, на натуру нельзя все списывать! В наше время, когда мы кузнецы собственного счастья…

И вдруг сиплый, прерывистый голос издалека:

— Хлопцы, пора бы домой поворачивать. Гляньте, где солнце! Сколько еще можно слоняться по этому бездорожью?

Иван резко остановился, повернул назад голову.

— Неужели у тебя, Федор, душа из лебеды? Мы же условились: в пути — от каждого по интересной новелле. Кстати, сейчас твоя очередь рассказывать.

— Да на кой ляд мне ваши сказки? — буркнул Мукоед. — Если б хоть жрать не хотелось и ноги не так болели…

— Давай напрягай, Федюня, свою фантазию, иначе тебе в Киев не будет пути, — сказал шутливо Андрей.

— Да брось ты свои хахоньки! — уже рассвирепел Мукоед. — Нашли чем забавляться: какие-то там россыпи… Золотые ворота… Все это выдумки пустые!

— Говоришь, пустые выдумки? Нет, брат, народ не от безделья песни слагает, — мечтательно начал Андрей и тронулся с места. За ним двинулись и остальные. — Подумать только: сколько светит солнце, столько и мечтают люди о счастье. А кто — и часто ли — его находил?.. Вот поэтому оно и стало представляться беднягам то зеленым лучом, вырывающимся на какой-то миг из морских пучин при закате солнца, то огненным цветком папоротника, распускающимся раз в тридцать лет в воробьиную ночь, то падающей с неба звездой, которую никто не может отыскать… Очень примечательно, что на протяжении тысячелетий люди сумели сберечь веру в лучшую судьбу.

Андрей любил и умел мечтать. Пылко, вдохновенно, самозабвенно. В такие минуты он словно бы возносился над землей, и тогда его высокий крутой лоб, темные, вразлет, трепещущие брови, выразительные, с просинью глаза делались особенно прекрасными и влекущими.

— Эге-ей, хлопцы, — прервал Андрея Олесь, — глядите-ка, Федор и в самом деле испускает дух.

Оглянулись. В десятке шагов маячил полусогнутый Мукоед. Невысокий, плотный, будто куль с зерном, он, едва переводя дыхание, с трудом держался на широко расставленных ногах и тяжело опирался грудью на воткнутые в снег палки. Вид у него, честно говоря, был далеко не бравый. Заношенный овечий полушубок расстегнут, шапка съехала на затылок, а раскрасневшееся до синевы круглое лицо, на котором еле --">