Виктория Борисовна Дьякова - Дорогая Альма

решительно. — Чтобы в Германии никогда не было вот так. — Он указал взглядом на простреленный рояль. — Чтобы Германия никогда не стала большевистской, как того хотят Тельман и Сталин. Чтобы Европа не стала большевистской. Ради старой культуры, ради живописи, которую отец боготворил, и которую большевики презирают. Пусть ради этого надо совершить этот чудовищный бросок на восток…

— Только вот партия Адольфа Гитлера не самый лучший союзник в подобных устремлениях, — негромко возразила Маренн. — У меня есть большие сомнения, что это та самая культура, которую боготворил твой отец. Хотя кто знает, лейтенант, художник Генри Мэгон любил прослыть оригинальным. Не уверена, что я знала его настолько хорошо, что с полной ясностью могу сказать, чтобы он говорил об Адольфе Гитлере, во всяком случае в самом начале. Но нацистом он бы не стал, это совершенно точно. — Она помолчала, затем продолжила: — У нас с тобой нет выбора. Если нас отправят обратно в лагерь, ты и я — мы, вероятно, выдержим. А вот Джил — нет. Она не выдержит. Она погибнет. И мы должны прикрыть ее собой, как тот парнишка-пограничник — свою собаку. Потому что мы ее любим, и она должна жить. Наши с тобой предки — дед, прадед, прапрадед — правили Австро-Венгрией более тысячи лет, и как-то они обходились без таких вот походов на Восток ради сохранения европейской культуры, во всяком случае со времени крестовых походов. Они стояли на своих бастионах, и этот самый Восток атаковал их нещадно, в основном османский, конечно. И где теперь те османы? А Вена осталась непреступной твердыней. Ее история, ее слава, ее культура. К чему приведет все это? — Она вздохнула. — Как бы не к обратному результату.

— Фрау Сэтерлэнд…

Дверь открылась, медсестра Беккер осторожно вкатила в комнату каталку. Альма лежала на ней, прикрытая простыней, и тихо спала.

— Поставьте сюда. — Маренн показала на место рядом со своей кроватью. — Пусть останется так, не будем беспокоить. И позовите ко мне господина Пирогова, — попросила Маренн медсестру. — Если он еще не спит. Скажите, что у меня к нему важное дело. А потом можете отдыхать, Ингрид. Знаешь, что я думаю, — она обернулась к Штефану, — мы оставим Альму ему. Он приютил у себя парнишку-сироту, одиннадцать лет. Отец был военный, погиб. Мать умерла от туберкулеза перед войной. Ехал с бабушкой в эвакуацию, но попали под бомбежку. Бабушку убило осколком. Вот и остался один. Молчун, напуган. Вот будет ему радость. Вместе всё им веселей. Что для мальчишки лучший подарок, как не пограничная собака. Как ты думаешь?

— Я согласен, мама. — Штефан обнял ее, прижав к себе. — Я знал, что ты спасешь ее. Я всегда это знаю.

Мальчишка был очень худенький и бледный, почти прозрачный. Зашел смущенно. Увидев немецкие мундиры, отшатнулся, спрятался за высокого старика с длинными седыми волосами, в потертом черном сюртуке начала века. Тот обнял мальчика за плечи. Отстранив, выступил вперед, прихрамывая.

— Ваша помощница сказала мне, что произошло что-то важное, фрау Сэтерлэнд, — произнес он по-немецки. — Вот и Юра за мной увязался. — Он улыбнулся, как бы извиняясь. — Весь день канонада грохотала, он боится оставаться один. Простите.

— Но я как раз и хотела, чтобы вы пришли с Юрой, герр Пирогов, — ответила Маренн мягко. — И это замечательно, что вы взяли его с собой. У меня есть к вам большая просьба. Вот взгляните. — Она показала на спящую на каталке овчарку. — Это собака одного из пограничников, которые погибли там, под Легедзино, — она указала рукой на восток, — сегодня днем. Служебная собака, которая чудом осталась жива, потому что мой сын, — она взглянула на Штефана, стоявшего в стороне, — привез ее сюда. Я удалила пулю, сделала перевязку. Но теперь за собакой надо кому-то ухаживать, чтобы она окончательно поправилась. Штефан должен вернуться в часть, я скоро улетаю в Берлин, чтобы доставить наших раненых в «Шарите». И я хотела попросить вас с Юрой… Если это возможно, герр Пирогов, оставить собаку себе… Мы назвали ее Альма.

— Альма! Ты вернулась!

Отбросив руку старика, мальчишка вдруг выбежал вперед, подбежал к каталке и обнял собаку за шею. Из глаз его катились слезы. — Я верил, я знал, что ты вернешься! И отец вернется, я верю в это… Моя милая, моя дорогая, моя Альмочка… — Он целовал собаку, а она вдруг открыла глаза и лизнула его в нос, потом снова опустила веки. Маренн прижала ладонь к губам — комок слез сдавил горло. Она не --">