Надежда Петровна Малыгина - Двое и война

согласна. С радостью я, — отозвалась она.

Зойке военный тоже понравился. Диковатая, нелюдимая, она уже успела сдружиться с ним и теперь, ухватив его за галифе, радостно кричала:

— Слушай, слушай! Мы будем пить чай с малиновой заваркой!

— Мы будем пить чай настоящий, — поправил он ее. — С сахаром. И будем есть мясную тушенку. — Он поднял Зойку, подбросил вверх, лицом пощекотал ее худенькое тельце. — Будем, а?

— Будем, будем! — Зойка смеялась и уже тянулась с его рук к столу — на свою высокую табуретку.

Елене давно не было так хорошо — легко и покойно. Командир подкладывал ей и Зойке тушенку на хлеб, подливал чаю с настоящей заваркой и старался незаметно бросить в чашку кусочек сахару.

Да, конечно же, никогда в жизни не было Елене так хорошо!

Случается, именно в светлые, радостные минуты — незваное — приходит к человеку воспоминание о самом трудном и горьком. Елена вспомнила вдруг, как, воротясь со смены, клала на постель уснувшую по дороге из яслей Зойку и бросалась торопливо запирать двери — да не просто на крючок, а на засов. И когда приходил ее бывший (так она решила) муж и, пьяный, грубый, нещадно матерясь и грозя подпалить дом и зарубить ее, «свою законную», рвал с петель тяжелую дверь, Елена брала на руки девочку, чтобы, проснувшись, та не испугалась грохота и крика, и ходила по залу у самых окон — пусть видит, что она не боится. А Степан барабанил в окна — в одно, другое, — метался под ними. Приплюснув к стеклу нос и приставив к вискам ладони, вглядывался в глубину дома, просил, грозил, молил:

— Открой, Елька!

А она ходила по комнате на виду у него, не забивалась в угол, не дрожала от страха, как дрожали, завидев его, пьяного, другие, и Степан не мог постичь умом своим: почему, почему она не боится? Чувствуя свое злое бессилие, он опускался на порожки крыльца и плакал — пьяно, нелепо, смешно. Елене становилось жалко его. Она выходила, опускалась на ступеньки рядом, негромко, спокойно утешала Степана:

— Ты молодой, найдешь себе женщину. А я не могу, не могу с тобой, должен ты это понять. Ударил раз, да по сердцу — век не забуду. Сперва стиснула зубы, стерпела: думаю — поймет, образумится. А ты и другой раз руку на меня поднял. Такого, Степа, я не могу терпеть. Пса ногой двинь и тот неделю на хозяина обижен. А я — человек, Степа. Про то забывать не положено.

— Прости, Еленушка! Я… прости! Прими в дом, Христа ради. Теперь все по-другому пойдет!

— Нет, Степа, это ты спьяну обещаешь.

— Спьяну? — переспросил он строго и, не сказав более ни слова, ушел.

Вечером другого дня явился трезвый, чистый, бритый, подстриженный. Под распахнутым полушубком чернела атласная косоворотка с белыми пуговками в ряд, как на гармошке. Катанки в розовых разводах.

Увидев его, такого, еще в окно, Елена ногой пихнула под лавку чугун с углем, смахнула со стола невидимые крошки, подняла с полу и бросила в печь щенку. Себя оглядела. Фартук, не очень чистый, сняла, скомкав, сунула за кадушку с водой.

Степан вошел, остановился на половичке у порога. Снял шапку. «Как в церкви», — подумала Елена. Разглядывая ее, Степан молчал.

— Ну, здравствуй, — сказала она. Подвинула табуретку: — Садись.

Раздеться не предложила: пусть знает — возврата к прошлому нет. Он понял это, выжал подобие улыбки:

— Ты сказала, чтоб трезвый… Вот я и…

— Да ты садись, садись.

Он сел — бочком, неуверенно. Уткнулся глазами в шапку в руках. Ей снова стало жаль его. Она готова была сказать: «Скидывай полушубок. Оставайся». Но в спаленке заплакала Зойка.

— Ты погоди, я сейчас…

Меняя пеленки, она вспомнила, как жила с ним, как тяжело, неспокойно было у нее на душе, на сердце и как устала она от этого постоянного напряженного беспокойства, от злых, грубых Степановых слов и поступков.

— Эх, Степа, — сказала она, выйдя с завернутой в одеяло Зойкой на руках. — Зря все это.

Она ходила по кухне, качала Зойку, напевала ей и, прерывая пение, говорила:

— Раньше надо было думать. А теперь — поздно.

И снова пела Зойке неласковую деревенскую колыбельную:

Баю-баюшки-баю,

Колотушек надаю,

Колотушек двадцать пять,

Будет Зойка крепко спать.

И опять — ему, бывшему мужу:

— Не смогу я простить тебе такого. Во всю мою жизнь не смогу. И хотела бы, а не могу. Какая же это семья? За стол сядем, а я все буду думать: «Он меня ударил. По лицу». Пойдем --">