Игорь Александрович Фролов - Вертолетчик

журналами. Вечерами, заварив чаю, набросив одеяло на плечи, он сидел за столом и думал над чистой страницей. Но писалось плохо — он не мог представить окончания — или продолжения? Тогда он ложился и читал «Три товарища», — потрепанную книгу, которую обнаружил в прикроватной трехногой тумбочке.

Здесь автор удивленно думает — сколько лет прошло с тех пор, а он больше не брал в руки Ремарка. Нет, брал, — пробовал на вкус и, поморщившись, откладывал. Почему же тогда, лежа в морозной комнате под тремя одеялами, и читая, как герой мчится на автомобиле в санаторий, где она умирает, — почему тогда он плакал, не утирая слез? Дело здесь не в Ремарке, а в одной только фразе: «Завтра вечером я увижу ее, — это было немыслимое, невообразимое счастье, в которое я уже почти не верил». Вот в чем причина, привередливый автор. И вообще — вместо того чтобы удивляться такой малости, расскажи лучше своему глупому герою, который сейчас на пике счастливого ожидания, что ждет его дальше. Предложи ему выбор — остаться вечно старшим лейтенантом на вечной войне (я подпишу твой рапорт, старлей!), с бесчисленными вариантами будущего и с переполненным жизнью настоящим, или же, безвольно отдавшись течению времени, повторить путь автора — по единственной, узкой и кривой колее, — до этой клавиатуры, до этих слов…

Я расскажу, а ты выбирай.

8

Придет февраль, когда ты решишься на путешествие. Поедешь, конечно, на поезде, чтобы, постепенно приближаясь, репетировать, как высадишься одиноким десантом в незнакомом городке, где зимой влажно и слякотно, как будешь бродить долго, рассматривая место ее обитания, кружить по ДОСам возле их дома — и ждать, ждать когда она выйдет — а кто тебе сказал, что она выйдет? — но вдруг… И тогда сердце заколотится как в первый раз, и ты пойдешь медленно наперерез, и скажешь, подходя, — … И как она вздрогнет и остановится, как повернет голову, и что скажет она, — вот вопрос всего второго тысячелетия, всех гор и пропастей, рек и пустынь, которые ты избороздил…

Но прежде ты выйдешь в Ленинграде и совершишь вояж по «Березкам» — тебе нужен подарок, а чеки Внешпосылторга жгут твою ляжку и уже идут слухи, что сеть «Березок» закрывается, народ бегает, скупая все, спекулянты у дверей просят продать один к трем и злобно кричат в спину, — давай-давай, жмись, все, что нажито непосильным трудом, все пропадет! И где-то на самом краю города, на берегу залива в хмурый февральский полдень ты найдешь еще не до конца разграбленную «Березку», и на втором этаже в парфюмерном отделе, когда продавщица предложит тебе желтую Шанель и фиолетовый Пойзон — вот лучший подарок для девушки, молодой человек, — тебя вдруг знакомо жестко возьмут за локоть…

Если ситуация в жизни выстраивается так, словно это не жизнь, а рассказ, где все подогнано автором, то стоит ли удивляться художественной логике этой жизни? Но, тем не менее…

— Товарищ майор? — обернувшись, удивился бывший борттехник, и тут же поправился, взглянув на погоны: — Извините, товарищ подполковник, поздравляю… — А взгляд уже прыгнул через погон, забегал вокруг, ища…

— Да не дергайся, нет ее здесь, — усмехнулся подполковник, довольный произведенным впечатлением. — Пойдем в буфет, посидим, накатим. И кто мне теперь докажет, что судьбы нет? Я чувствовал, когда входил, чувствовал непонятно что, ознобом по хребту…

В буфете было пусто. Сели за столик.

— Молодец, — сказал подполковник, наливая. — Я знал, что ты появишься. Скажи, что не к нам пробирался, — не поверю. Да и какой бы ты мужик был, если бы все забыл, оставил в прошлом. А может, ты отложенную партию ехал доигрывать? Я ведь ее сотни раз анализировал и понял — если черные играют без ошибок, они выигрывают. Преимущество, конечно, мизерное, но ты же у нас никогда не ошибался, не так ли? А это значит, я сдаюсь, и выплачиваю тебе твою штуку чеков. Обменяешь сейчас у входа, вот тебе и три тысячи — «Запорожец» купишь, в сад ездить. А своих добавишь — так и целые «Жигули». Опять же в сад. Что еще нужно, чтобы спокойно встретить старость? — засмеялся подполковник.

Борттехник замотал головой, оттолкнул пачку, перетянутую резинкой:

— Без игры не принимаю. Если не хочешь доигрывать, предлагаю ничью.

— Не может у нас быть ничьей, разве ты еще не понял? Либо я, либо ты, и это притом, что я тебя нежно люблю, старший лейтенант. Настолько нежно, что сам тогда полетел тебя спасать, — очень уж у --">