Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк - Худородные

и возвращался назад, От-лука¬вого успевал захватить своими когтями кожу на руке Фунтика и больно ее щипнуть. Он делал это как-то особенно ловко, так что рука покрыва¬лась сейчас же сине-багровыми волдырями.

— Теперь хорошо... а? — допрашивал Епископ, заглядывая в глаза маленького мученика.— Любишь щипки... а? Ведь ты пойдешь жало¬ваться Сорочьей Похлебке?.. Пойдешь ведь? Вон он смотрит из окошка...

Публика восторженно захохотала. Из окна инспекторского флигеля действительно смотрел на бурсаков сам инспектор Пропадинского учили¬ща отец Павел. Он был известен в бурсе под именем Сорочьей Похлебки. Кто дал ему такое название и по какому случаю — оставалось неизвестным, но это название как-то особенно приклеилось к отцу Павлу. Теперь  Сорочья Похлебка стоял у окна в белом пикейном подряснике и зорко  наблюдал своими карими грозными очами собравшуюся кучку бурсаков.  Большой рост и бледное выразительное лицо, оттененное волнами темных, как смоль, волос, делали заметным отца Павла в среде городского духовенства, и он пользовался особым успехом у пожилых дам.

— Ты чего там смотришь, Поль?— спрашивала Сорочью Похлебку жена, молодая, тонкая, как щепка, женщина с гнилыми зубами.

— Посмотри, Фаня, как на дворе играют дети,— ответил Сорочья Похлебка; он называл бурсаков дома просто детьми, а в дамском общест¬ве моими детьми.

— Да, да... Как это мило!— восхищалась Фаина Петровна, выгляды¬вая из-за локтя своего супруга.— Такой большой играет с таким маленьким... Настоящие дети!..

Пока счастливая чета любовалась детьми, От-лукавого уже доканчи¬вал игру. Оставалось всего одно «колено», то есть драть избитую руку Фунтика ногтями. Эта операция привела в восторг всю публику, и, когда грязные когти От-лукавого оставили первые царапины на руке Фунтика и из них показалась кровь, Атрахман даже завыл от удовольствия.

— Валяй его...— шипел Епископ.

Бедный Фунтик не выдавал своих мучений ни криком, ни слезами, а только весь дрожал, как в лихорадке. Избитая, исщипанная и исцарапан¬ная рука превратилась теперь в какую-то безобразную, сине-багровую вспухшую массу.

— Бедняжка...— плаксиво говорил Епископ, одной рукой гладя Фунтика по голове, а другой, делая несколько отчаянных щипков.— Тебе больно... а?

— Б-бо-ольно...— простонал ребенок, не убирая руки, потому что по¬следняя начинала терять всякую чувствительность.

От-лукавого тяжело дышал. Он очень устал от своей работы и злоб¬ными глазами смотрел на Фунтика. Жажда крови охватила его, и он старался придумать какое-нибудь новое мучение. От-лукавого бесило то, что Фунтик вытерпел всю операцию и не вскрикнул.

— Молодец,— похвалил Фунтика Патрон.— Эй, Епископ, оставь его... будет.

— А ты что мне за указчик?— прохрипел Епископ.

— Молчать... Всю рожу растворожу, зубы на зубы помножу.

По правилам бурсацкой чести сейчас же должна была произойти схватка между Патроном и Епископом или по крайней мере обмен не¬сколькими оплеушинами, но как раз в этот трагический момент Атрахман крикнул на весь двор:

— Занятные часы... Марш в занятную!..

II

Бурсацкая «занятная» находилась во втором этаже. Она своими пятью окнами выходила на двор.

Убожество занятной могло поразить свежего человека, но бурса давно свыклась с этими ободранными стенами, с избитым, как в конюш¬не, полом и с заплеванным потолком. Но всего замечательнее, конечно, были двери. Они были покрыты такими шрамами и царапинами, точно были изгрызаны каким-то необыкновенно свирепым животным или толь¬ко что выдержали несколько жестоких неприятельских приступов. Двери, пол, стены, потолок и несколько длинных столов и скамей, составлявших всю меблировку занятной, служили как бы живой летописью той жиз¬ни, которая происходила здесь изо дня в день, вернее сказать, ле¬тописью глухих страданий десятка поколений «духовного родопроисхождения». Дети, попадая в эту занятную, находили на стенах царапины, сделанные еще их отцами в припадке смертельной скуки и глухого оже¬сточения.

Весной убожество занятной делалось заметным даже для бурсы; вме¬сте с лучами весеннего солнца врывалась сюда самая адская скука, ка¬кую, может быть, испытывают только заключенные в казематах.

Эта скука совсем дурманила буйные бурсацкие головы и повергала Сорочью Похлебку в непритворное отчаяние. Перочинные ножи сами со¬бой резали книги и казенную мебель, кулаки сжимались для подзатыль¬ников, иголки сами --">