Михаил Ера - Месть трефового короля

Поручик вновь осекся, смутился верно, осознав, что сболтнул лишнего — чего говорить не желал. А я аж в ногах слабость ощутил, как имя услышал.

— Не Астахова ли? — едва слышно спросил я.

Афоничев не выдержал пристального взгляда — отвел глаза, проговорил виноватым тоном:

— Не желал я вас огорчать известием сим, да что уж теперь — она.

Крахом пошли мои надежды, мое стремление увидеться с женщиной, которую считал образцом добродетели, целомудрия и красоты. Княгиня! Овечкина! Как не хотел я верить в несправедливость судьбы, а деваться некуда.

Вечером того же дня посетили мы с отставным поручиком кабак. Там и поведал он, что Полина Григорьевна уж два года тому, как княгиней Овечкиной стала. Что князь, как был волокита да картежник, таким до смерти и оставался. Что заезжий немец Альтберг устроил в Печенегах нечто вроде воксала, где в особой чести новомодная карточная игра преферанс, но и в штос как прежде режутся. Что вышла между князем и немцем ссора, князь просил удовлетворения, но по-особенному — на карту каждый жизнь поставил. Причиной ссоры Полина Григорьевна была — флирт с Альтбергом за ней князь наблюдал. Много еще рассказывал Афоничев, покуда во хмелю заговариваться стал, — ахтырские события с печенежскими путать начал, да веселость вдруг его пробрала — контузия напоминала о себе. Так беседа наша постепенно в кутеж переросла — по всем предписаниям разгульной гусарской души пирушку мы устроили. Только настрой мой оказался больше схож с поминками, а штоф шампанского и чарки выпитой жженки разбудили нестерпимую жалость к собственной персоне — до слез, до нелестных высказываний в адрес всего женского населения.

В глубине души я осознавал, что винить ее никак невозможно, потому как мыслила она меня мертвым. А какой прок в любви к мертвому? А князь красавец был — при деньгах, да и титулы под ногами не валяются. Понимать я ее понимал, а смириться был не в состоянии. Да тут еще немец этот…

В постоялую комнату вернулся я далеко за полночь, и, к удивлению своему, споткнулся о кучу тюков, сваленных у дверей комнаты. Падал я чрезвычайно шумно, чем разбудил Евдокию Митрофановну (сама хозяйка тем днем в деревню уехала, дочери дом поручив, а служанка почивала в другом крыле). Добродетельная барышня вызвалась помочь мне добраться до постели, так как в пьяном состоянии, устроился я на ночлег непосредственно среди тюков, где упал.

Не знаю, что на меня нашло, но, ощутив невольную близость симпатичной моему сердцу барышни, принялся я ей стишки командира своего, Давыдова, шептать, а после вздумал наглым образом лапать, да в постель затащить норовил.

Увернулась Евдокия Митрофановна от пьяных поползновений, да пощечину влепила, подействовавшую лечебным свойством отрезвления. И поделом мне охальнику — поди, не к бордельной девке приставал, а к девице благородной.

Поутру уж и я без стыда на нее взглянуть не мог, а она, и без того взгляд прятавшая, и вовсе отворачиваться стала. Так и расстались мы в тот же день, не объяснившись, так как в коробках и тюках оказалось заказанное обмундирование, турецкое кожаное седло с ольстрами, бушматом и мундштуком.

Облачившись в сине-желтый мундир уланского ротмистра, оставив тройную плату за постой, я покинул квартиру и саму Москву. Путь мой лежал на юг — в Печенеги.

В долгой дороге, мучимый стыдом решил я по прибытии в полк послать Евдокии Митрофановне извинительное письмо, но выполнил задуманное еще под Курском, не дотерпев до места. Лишь тогда почувствовал облегчение и повеселел душой, однако, ненадолго. О Полине Григорьевне теперь думать принялся.

Вспоминал я довоенные времена, листал в памяти все связанное с Полиной Григорьевной, и пришел к выводу неутешительному: ведь ничего между нами и не было вовсе, отчего ж мне в мысль впала о любви с ее стороны? Были гостевые вечера в доме матушки ее, ухаживания, цветы непременно, но это исходило от меня. Она же отвечала снисходительной улыбкой и кокетством. Хотя, и гуляния под луной были, но глупые, детские; разговоры пустые ни о чем. Однако, как приятны сердцу были те вечера. Отчего так? Наверное, оттого что к тридцатилетнему возрасту я впервые ощутил чувства отличные от обыкновенной похоти. Затронула она неведомый нерв внутри меня.

В раздумьях, в попытке разобраться в чувствах ехал я в Печенеги, и путь мой казался бесконечным — зла дорога, когда на душе покоя нет.